Сирота
24 ноября 1928 г.
О, какая холодная стужа, какой адский мороз пронизывает до костей человека, заставляя его зябко кутаться в свою верхнюю одежду. И здесь стоит она, эта десятилетняя девочка в своей зеленой плюшевой шубке и большом зеленом капоре, она, правда небольшого роста, и даже некрасивая, но большие русалочьи глаза которой выражают целую бездну мыслей и чувств, делаясь в зависимости от ее внутренних переживаний то темно-зелеными, как бурное море, то светлыми и ясными, как бирюза.
Вот и чопорная бонна-англичанка следит за ее движеньями строгими глазами, да приемная мать важно прохаживается по очищенным от снега дорожкам сада. Я уселась рядом с ней, и это вышло совершенно, совершенно случайно. Мы заговорили также случайно, и я узнала всю историю ее души, всю бесконечную трагедию этого юного сердца.
Она жила у приемных родителей, чрезвычайно богатых и зажиточных людей, но далеко не по нраву была бедняжке подобная жизнь. Да и как права была она. Пусть находилось здесь все с избытком, пусть никаких материальных недостатков не ведалось даже ей, но совершенно не в этом нуждалась ее юная душа. Разве только в этом вся суть и смысл жизни! Конечно, нет! Это только мертвый дом, где все было сух и официально, безжизненно и холодно. Несмотря на свой юный возраст, далеко не бессмысленно-детски были ее потребности. Ей не нужна была только кукла, минутная игра и источники удовольствий и, когда она говорила со мной, то я невольно поражалась на эту маленькую девочку с такой логичностью доводов и глубиной рассуждений, – настолько странным являлось это у такого крохотного существа!
Мате ее умерла рано, когда девочке было около трех лет, а отец ее был сослан в Сибирь на каторгу по ложным обвинениям и несправедливому будто бы показанию. И она осталась одна, в этом чуждом ей внутренне доме, среди неродственных ее сердцу людей.
– «Нет, я не люблю их, Оля!» – со вздохом говорила мне она, – «и никогда не смогу полюбить их. В них нет души, нет чувств, и они напоминают мне порой кукол, а порой таких людей, с которыми не о чем поговорить и которых можно только бояться. Я глубоко благодарна им за все сделанное, но с каким удовольствием вырвалась бы я отсюда и уехала бы туда, где находится моя душа, туда, на каторгу, к милому папочке».
И крупные слезы навернулись на глаза бедняжки, но овладев собою, она смахнула их с лица. И снова глаза ее устремились в бесконечную даль, а руки сложились на груди с такой глубиной веры, которую трудно и представить. Лицо ее вдохновилось огнем неисчерпаемой молитвы, и она сказали тихим, взволнованным голосом:
«Мне тяжело только то, что я очень многим обязана этим людям, и, конечно, долг чести требует отблагодарить их. О, пусть возьмут они у меня все, все решительно, но только одного я не могу отдать: это своей души и своего сердца. Это самое дорогое, что у меня есть и стремится, как птичка, душа человека только туда, где свет, правда и внутренняя красота, и лишь увидит если она, что это был только обольстительный минутный обман, или ошибка, то с новым рвением будет всю жизнь искать свет и верю, верю я твердо, что найдет она, наконец, то, к чему всю жизнь так безумно стремится.
О, Оля, право, только бесконечно хорошее может любить человек, а мой папочка был исключительный. С каким удовольствием сбросила бы я с себя все эти узы и поехала бы туда, в холодную Сибирь.
О, если бы я могла носить там кандалы моего отца, если бы я могла утирать каждую каплю его крови и хотя немного облегчить его физические и душевные страдания, если бы я могла даже всю жизнь оставить там, среди вечных морозов и посвятить каждому дыханию моего папочки, то, клянусь, никогда не устали бы мои руки.
Неужели мне страшны холод, голод и невзгоды?! Нет, все перенесется и пройдет, кроме страданий моего отца, кроме его расстройств и беспокойств. Конечно, без расстройства человек не может обойтись в жизни, но одно есть вечное растравливание ран, а другое залечивание их, как одно есть заботы, необходимые в действительности, а другие, которые путем фантазии создает сам себе человек.
Скажите, неужели вы думаете, что все это мне нужно и что я смогу остаться здесь?! Никогда, никогда в жизни не останусь я в этом доме, где отовсюду веет леденящим душу холодом. Я знаю, что у христиан и верующих людей должно существовать известное терпение и, конечно, до самой последней минуты пока не оборвется последняя нить, пока не переполнится полностью чаша, я буду выносить гнет этого дома и тех людей, которые хотят назвать себя моими родителями и лишь только тогда, когда последняя капля переполнит чашу, когда сердце и разум подскажут мне решительный момент, то я уйду от них и пойду, может быть, в голод и нужду, но туда, где душа не будет задыхаться от этого мертвого мира, от этого холода, от этого ужаса.
Я сейчас, конечно, еще слишком мала и прекрасно понимаю, что не смогу работать, чтобы расплатиться с этими людьми, но я буду стараться не остаться их должником и вернуть им то, что они (хотя бы, только ради того, чтобы в будущем иметь в руках мое наследство от тети) все таки делали для меня. Тетя не любит детей и поручила меня им после того, как сослали моего папочку на каторгу.
Да, было время, когда и в них я искала чего-то, когда и в них я надеялась найти живые непоколебимо-глубокие мысли и чувства или хотя бы только некоторое подобие их, но, увы, это оказалось горькой ошибкой и ничего истинно-правдивого не скрывалось под этой холодной маской. А мой папочка, несправедливо оклеветанный кем-то и заподозренный в каком-то гнусном деле, был безжалостно отправлен в Сибирь. И если бы это только от меня зависело, и я могла бы к нему отправиться, то неужели же я когда-нибудь бы даже задумалась над этим, то неужели у меня не хватило бы энергии и силы на все, то неужели я пожалела хотя бы что-нибудь в мире для него, то неужели же эти слабые детские руки не стали бы сильнее железных клещей».
«Но я вижу, вы мне не верите», – с грустью продолжала она, оглядываясь в мою сторону, – «а между тем, это самая настоящая правда и мне горше всего только видеть то, что все-таки, несмотря на мои слова, конечно, каждый человек вправе мне не поверить, так как они не доказаны на деле. А между тем, все-таки это так и каждая моя мысль, каждая моя первая молитва принадлежит только моем дорогому папочке, потому что он для меня дороже всего на свете».
«Оля», – обратилась она снова ко мне с вопросом, – «как вам кажется, будет ли сегодня потепление погоды?» Я взглянула на небо, но в эту минуту послышались твердые шаги англичанки, пришедшей за девочкой.
«Идемте», – строго сказала она, – «а то позвонят к обеду». Девочка сначала бессознательно взглянула на холодное серое небо, словно стремилась уловить в нем какие-то ей одной, может быть, доступные тени, но затем взгляд ее изменился, и он пытливо и упорно старалась прорезать туманный покров спускающихся ранних зимних сумерек. Затем она тихо повернулась ко мне и сняв одну перчатку, протянула мне свою детскую ручонку: «Помолитесь за счастье моего папочки, больше ничего не нужно», – также не поднимая глаза, тихо сказала мне она. Это были ее последние слова.
Прот. Г. Горев
