Письмо от 27 ноября 1920 года
Пятница 27 ноября ст.ст. [1920 г.] Москва
Дорогие мои Папочка и Мамочка!
Простите, что только что собрался написать. Несколько раз брался за перо и раньше, и вчера сел писать, но все никак что-то не выходило. Да и страшно некогда, правда.
Большое, большое спасибо всем Вам, от Папы письмо получил еще в среду, нет, – во вторник, от Мамы – в среду, а от Лялечки – в четверг.
Получил и от о. Пантелеимона, – тоже не забыл…
Ну-с, вот, значит, у Вас все – тоже, – и холод, и голод, и мрак, – я это чувствую. Но что же делать, здесь тоже, знаете, например, на улице слышишь: «Ну, это-то что, а у нас два с половиной» [градуса]. – «А Егоровы говорят, что у них щи на столе замерзли!» Вот что делается. Ужас просто. Но не будем падать духом, и для нас придет весна. Хотя, конечно, так хочется иногда «отойти» в теплой комнате, я ведь это так понимаю… В мире скорбни будете…
Ну, теперь значит все уж стали большие, – даже Леночка и то в Ученсовете. Ах, чтоб тебе, вон ведь куда забралась! Наверное всеми делами двигает. Ну, желаю ей успеха, моей маленькой общественной деятельнице. А что же ее сподвижница не «действует»? А? Она вон, жалуется, что ей «немножко» холодно. А мама добавляет «очень холодно», и вышло «немножко очень холодно». Вижу, вижу, что «немножко очень холодно», дорогие мои, как представишь себе Вас, мерзнущих да голодающих, «немножко очень холодно» – так просто жутко станет, иной раз прямо стыдно и страшно – ведь я и сыт и в тепле, а там – что делается! Прямо готов бросить все и бежать, бежать к Вам, все сделать, что только можно. Но, с другой стороны, работая здесь, кроме того, что прочищаешь себе дорогу, ведь и для Вас я несомненно больше смогу сделать, чем живя в Туле. А ведь там я все, что получил бы, то и съел сам, особенно при моем-то аппетите. А здесь, – я сыт, и ведь десяти-то тысяч нигде вероятно не получил бы кроме пайка. Но что главное, – это то, что я обеспечиваю будущность.
За это время понабралось кое-что, о чем мне и хотелось бы поделиться с Вами. Прежде всего, в прошлый четверг, 2-го декабря н.ст., первый раз я, с Божьей помощью, говорил за всенощной в академической церкви. До меня проповедовали студенты-священнослужители, и мне пришлось прокладывать дорогу студентам-мирянам.
Как на грех, в этот день особенно много было работы, и я приблизительно за час до своего выхода из дома стал приводить в порядок мысли и в систему план. Но, помимо всяких ожиданий, говорил твердо и уверенно, и к моему изумлению, по окончании слова, один за другим подходят студенты и жмут руку, наконец, проректор академии, профессор гомилетики (проповедничества) Василий Петрович Виноградов подходит и растроганно целует меня и поздравляет. А у меня, правда, только что искренность была стремлением к одному только, – то, что у меня есть, мой опыт и знание, отдать другим, – показать, что можно совсем другой жизнью жить, чем та, которая всем кажется единственно возможной и истинной, и кроме того, показать всю легкость и благотворность ее, что это вовсе не какое-то скучное, тяжелое «спасение души», которое ни мне, ни Богу не нужно, а единственно истинная, и вместе с тем радостная и счастливая жизнь, это – жизнь во Христе. И, слава Богу, кажется, хоть чуть чуть успел.
Через день в субботу, Святейший праздновал третью годовщину своего возведения на патр. престол и принимал приветствия. Вас. Петр. еще в четверг предупредил меня, чтобы я явился в качестве представителя от студентов Моск. Дух. Академии. Но и тут, освободившись только за 15 минут, я как-то залпом набросал несколько слов и помчался на прием. После ректора Академии приветствовал Святейшего и Ваш покорный слуша, и удостоился счастья слышать от Владыки благодарность и надежды на академическое студенчество. Потом начались поздравления Приходских советов и др. Патриарха завалили просфорами, из которых несколько было фунтов по 20-ти! Но он страшно, наверное, устал: три часа он простоял на одном месте, принимая поздравления и отвечая на них. Замечательно остроумие его и находчивость, и главное все так метко и злободневно. О том, что говорил Патриарх соответственно своему сану, серьезно и умно, – это уже понятно, но именно характерна его веселость вместе с самыми серьезными речами. Подробно лучше передать лично.
Затем, на среду, 26-го, меня просил Вас. Петр. проповедовать в особо чтимом храме мученика Трифона. Там, несколько изменив и переделав, я повторил свою академическую проповедь. И после службы я на чашке чаю у священника и записан на две следующие проповеди.
Обо всем этом я пишу только потому, или, скорее, затем, чтобы Вы не думали, что пребывание мое здесь, в Москве, было напрасным или нежелательным. Да и кроме всего того, разве может что-нибудь другое дать такое удовлетворение, как жить одной душой с целой массой людей, а именно это-то и есть, когда передаешь этим жадным до живого слова людям то, чем сам живешь, и вот ты видишь, как они хватают слова, внимательно напряжены и как бы застыли. Попадешь на живую струнку, – закивают про себя головой: «верно, мол, верно». И потом, кончишь, поклонишься, – гул этого многоголового тела, как на пасхе – «Спаси вас Господи». Да, и то, что происходит в душе каждого, этот рост духовный, это напитывание жаждущей земли, – это стоит того, чтобы за это положить и жизнь свою.
Ну вот, однако, не думайте, что будто бы мы тут одним духом и живы: вчера я и на именинный пирог попал. Да не на чужие именины, а на свои собственные. Узнали, что я именинник, и тут уж крышка: пришлось и самому нагрузиться, да еще домой с полными карманами прийти. Утроили же это у одной семьи, близко стоящей к Церкви. Очень хорошо, радушно, тепло было.
Особенно все (конечно невинное и безвредное) приятно было после того, как сподобил меня Господь к этому дню поговеть. Тогда все уж идет как-то особенно, все имеет такой духовный оттенок. Кстати, теперь мне воочию приходится убеждаться, как несостоятельны все нападки на православные Таинства. Ведь вот наши «толстовцы» разумеется, все отрицают. А посмотрите-ка, как все у них идет. Я должен прямо сказать, когда я только что приехал, меня поразило то братское отношение, какое бросалось в глаза, что ко мне, что ко всякому другому. Прошло известное время, и я убеждаюсь все больше, что это только кажущееся, вызываемое ими насильно, чтобы быть последовательными. На самом же деле и следа нет той сердечной теплоты, того истинно братского отношения, которое не из рассудочной любви исходит, а вытекает непосредственно из согретого БОЖЬЕЙ любовью сердца. Что-же делает способность нашим, православным людям именно гореть духом и любовью к ближнему, что особенно видно на подвижниках наших? Да несомненно то, что они входят в теснейшее единение с Божеством посредством таинств. Ведь та религия, о которой говорит, например Толстой, – религия прямо скажу устаревшая: почему? Очень просто. Какую-то неведомую силу, разлитую в природе, вечный разум, и т.д. уже давно люди знали и чувствовали. Голос совести также с начала человечества всем известен. А Толстой этим и ограничивается. А где же те «тайны Царствия Божия», о которых так много говорил Иисус Христос ученикам? Ведь любовь – это один из законов Бога, любовь – одно из свойств Божеских, но вовсе не есть именно Сам Бог. Правда, Бог есть любовь, то-есть – совершеннейшая любовь. Как также Бог есть и совершенство всякой другой добродетели: истины, добра, красоты, святости и т.д. Но любовь – то не есть Бог. И это не игра слов, а если подумаешь, то ясно станет. А люди взяли один закон и говорят: вот Бог! Как Америку открыли!
А ведь о любви никто из православных подвижников не умалчивает: наоборот, ее все утверждают, как верх добродетелей, совершенство. Только сначала надо, чтобы Сам Бог согрел сердце человека Своею любовью и тогда уже она не может скрываться и проявляется наружу – чисто братским отношением, старанием всего себя отдать на служение другим.
Как же этого достигнуть? Конечно, ближайшим единением с источником любви – Богом? Каким образом? Разными, прямо скажу, но один из самых действенных, – это молитва и Таинства. Ведь молитвы к живому личному Богу не отрицает и Чертков. Только он говорит, что он обращается как бы к личному Богу потому, что он сам человек, и не может себе так ясно представить Бога, как именно личностью, хотя на самом деле это и не так.
Но ведь мы испытываем на себе действие божественной силы, особенно во время усердной и горячей молитвы! А самая исповедь, когда ты исполняешь завет апостола: исповедывайте друг другу согрешения ваши! Священник, правда, человекам должен быть близким по духу, братом или отцом, но в случае недостатка такого, можно удовлетвориться и тем, что ты сознаешься в своих согрешениях, каешься, но не перед человеком, а именно перед Богом, потому что, если ты только помнишь, что священник является как бы какой жалобной книгой, в которую ты заносишь жалобы на самого себя, и молится за тебя, то несомненно почувствуешь ты, что и Бог принимает твое раскаяние.
И то, что ты чувствуешь, когда священник покрывает голову твою епитрахилью, не есть обман какой-нибудь, самовнушением, совсем нет, иначе как бы примирилось говенье с глубокой ученостью многих мужей науки, – нет, это действительно соприкасается душа с Божеством, посредством любви смирения. Ты только сознай, что ты – ничто, ни одного шага не сделал действительно и полно по заповеди Божией. Возложи всю надежду н Христа, исполнившего всякую правду, показавшего нам образ истинного человека и именно только потому, что Он и был не только человек, но Богочеловек.
Об этом много можно говорить, но важно то, что не разумом своим дойдет человек до познания Бога, а единственно чистым своим сердцем может приблизиться к Нему. Уж это давно надо принять за несомненную истину, да и признаётся повсюду. Отдаться надо во власть нахлынувшего чувства, – покаяния или благодарения, и стараться приблизиться хоть на йоту к Богу.
Ведь теперь почти наивными стали «доказательства» бытия Божия, почти смешными. Человек убеждается в этом не доводами и доказательствами, а личным опытом, живым.
Совершенно также и о Таинствах. Христос дал возможность до конца веков сообщаться с ним и с Отцом, и духовно, как например, посредством молитвы; а по немощи нашей, потому что мы и совсем не стали бы молиться и жить по Божьему – в посредство к этому, указал нам т другой путь общения с Ним – в Таинствах. Так не на дыбы надо нам подниматься: «Что это еще там, для чего это, ерунда» и т.д., а просто, с любовью подойти к Нему и просить об одном, чтобы не отнимал Он Духа Своего от нас, а пришел бы Сам и сотворил бы в нашем сердце горницу для Себя, где и вечерял бы со Отцем. И верьте, что это также доступно, также близко к нами также ощутительно может быть, как и то, что я сам живу. Этот факт, этот опыт, с которым спорить не приходится. Иначе – нет объяснения тому горению духа, той истинно божеской любви, которую проявляет человек особенно после Причастия.
Итак, с верою и любовию приступим, да причастницы жизни вечной будем здесь еще на земле. И благо какое! Радость какая, какой не знает мир, перед которой бледнеет и исчезает всякая радость земная…
Вот на днях должен приехать в Тулу мой друг, Радынский. Он будет в Объединенном Совете. Хорошо бы, теперь же кто-нибудь зашел бы туда и попросил, чтобы, как только приедет Радынский Анатолий Денисович, чтобы его направили к Вам, вот с ним побеседуйте. Кстати, у него есть маленькая посылочка на Ваше имя.
Ну, простите, надо кончать. Дай всем Бог всего хорошего, истинного, вечного счастья, незыблемого, которое не во внешнем благоустройстве, хотя и не исключает его, но в мире и радости о Духе Святом. Вот и давай Бог!!!
Крепко всех, всех Вас целую, по очереди. Не расстраивайтесь!
Пишите, право, ведь Вас то там много, а я тут один. Ну что, право! Горячо всех Вас любящий Юра [Горев].
Искренний привет Матушке и Батюшке, Симочке, Алферьевым (при случае) и всему миру православному.
Фалик как себя чувствует?
Почему не пишет?
С Левочкой давно не виделись.
Разрешите ли побриться?
