ИЗГНАННИКИ
Служа в Ладожской, о. Павел неоднократно бывал в Екатеринодаре, столице края, и каждый раз чувствовал себя растерянным провинциалом в этом гнезде торговли, изобилия и жизнерадостности, центре всего юга необъятной России. Упросив перепуганного и обозленного, как и все окружающие, старого казака соседа отвезти его с семьей до Екатеринодара, он не смог добраться до самого города. Уже за несколько вёрст дороги были забиты возами, скотом, медицинскими повозками, сотнями солдат, матросов, то вооруженных, то безоружных, рвущимся ктоиз города, кто к городу, кто вообще поперек, только бы прочь с этого места. Отпустив вконец измученного возницу, Павел с Марией, Надеждой и с Юркой на руках, с фанерными ящиками, которые называли чемоданами, узлами и сумками с приготовленной для поезда едой, начали тоже метаться. Спросить не у кого. На вопрос все вместо ответа сами спрашивают, тем самым утверждая взаимное непонимание. – Вавилон! – бормотала Мария,– Вот он, Вавилон! А нужен был Екатеринодар с его вокзалом.
Когда же , наконец, пешком, с тюками добрались до города и отыскали этот вокзал, то подумалось – а лучше бы и не таскались! Казалось, и самого вокзала не видно. Вокруг, где только можно, и даже на путях, толкутся, дерутся, спят, едят, курят и мочатся. Постелена солома, а то и выломанные от забора доски, а то и просто кусок плетня. Поездов нет. Стоит пройти слуху о поезде или прогудеть рожку сцепщика, как сразу все это поле, весь этот лагерь взрывается, и сотни осатанелых переселенцев выстраиваются в бурлящие шпалеры по обе стороны пути. А когда подошедший поезд замедляет ход, но еще не останавливается, к его еще движущимся дверям бегут, цепляются, карабкаются, липнут целые толпы. И все это с тюками, узлами, чемоданами, детьми и еще винтовками, которые своими прикладами тяжело бьют всё, что под них попадет, а своей неуклюжей длиной вообще всё загораживают.
Отец с матерью смотрели на этот хаос, и становилось понятно, что уехать семьей с багажом, да еще с маленьким ребенком невозможно. Мелькнула базарная мысль – а если, по старой русской привычке, как на рынке, – переплатить? Но сейчас денег как ценности не существует. Золотые «николаевские» отобраны и пропали, «керенки» недействительны, а новые деньги никто не берет – их так много, и они ничего не стоят. Стоят только продукты и вещи. Но у семьи ни того, ни другого нет, а несколько яиц вкрутую, да вареная курица нужны самим – сколько еще до Москвы-то!
Недалеко от вокзала бродяг приютила добрая семья, когда-то жившая в Ладожской. Под тревожные вздохи и молитвы отец Павел отправился в очередь в кассу за билетами. Мария с детьми вскакивала каждый раз, когда ревела вокзальная толпа и подходили поезда. Проходили многие часы, а Паня пропал. Тревога росла. Тревога и за рискованное путешествие, и за Паню. Правда, он предусмотрительно надел гражданский костюм, но, несмотря на пиджак, длинные волосы и усы с бородкой выдавали попа, а отношение к «мракобесам» у революционного обывателя было, как к шелудивому псу – отхаркаться и плюнуть со смаком. Так учили Троцкий и Ленин.
Хозяйку дворика, где расположили свой скарб ладожцы, звали Степанида. Её муж, отставной солдат, работал обходчиком на одном из участков железнодорожных путей, и они вели свое хозяйство. Была лошадь, были козы, и была небольшая пасека тут недалеко за путями. Степанида только что съездила на пасеку, и Мария помогла ей распрячь и напоить лошадь. Паня, отправляясь за билетом, оставил Марии свои карманные часы, которые ему подарили прихожане, и она отсчитывала по ним вот уже девятый час. Степанида, у которой из-под длинной юбки высовывались штрипки мужниного галифе, даже предложила сбегать на вокзал «пошукать». Но вот в калитке показался и он сам. Застенчиво запахиваясь в пиджак, как в пальто, из-за оторванных в толчее пуговиц, он раскрыл прижатый к животу кулак. Там были смяты три «плацкарты» и одно детское место.(Из-за полного беспорядка на железных дорогах никаких номеров поездов, «купе» или нумерованных мест не существовало). Когда поедем и как – неизвестно, спасибо, что есть вообще билеты! Сочувствующая Степанида позвала гостей в дом на чашку чая с новым медом.
Неожиданный, как изгнание, переезд, дорога к городу, вокзальное столпотворение, смятые в кулаке из-под пиджака с оборванными пуговицами билеты и грядущий ужас путешествия – все это превращало семью в цыплят, запуганных пикирующим коршуном. Но бывалая Степанида, назвавшая чаем курятину, домашний хлеб с салом и блины с медом, была переполнена деловитостью.
– Батюшка, милый, матушка родненькая, так вы ж с Ладожской! И доченька, ясочка ты моя, как тебя кликать то? Надя? Надежда, стало быть. Так вот и надо надеяться. А уж Степанида-то скажет, на кого надеяться. Батенька-то твой скажет, на Бога, мол, надейся. Оно так и есть, Бог-от – всему пособник. А я, Степанида, вам, ясенька моя, скажу, что на Бога, да на Степаниду. Да не на меня, а на тезку мою, Степаниду «городскую», так ее кличут. Да вы, батюшка-матушка, знаете ж её, она же ваша, ладожская. А уж она-то вас знает! Как приедет, так только о вас и говорит. – Уж такой у нас в Ладожской батюшка, уж так понятно служит, да поет еще, так, говорит, заливается, что хоть еще одну обедню стой, лишь бы его такого горячего послушать. А молотит как! Ряску эту свою скинет, да еще прикряхтывает. И еще Степанида говорит, особо без него не обойтись, когда корова телится. Руки у него, значит, способные. Ну и с молитвой, конечно, а как без нее. Ты, батюшка мой, попей-ка чайку. А потом, как в сказке-то той – «не горюй, да спать ложись». Сегодня к вечеру Степанида-то должна приехать. Её городской-то зовут, потому она дома не сидит, а все ездит. Товары все возит взад-назад. Сегодня тут, а завтра в Харькове, а то и в Орле, а то в Курске. Все возит. Вот у меня мед берет, да кудай-то и везет. Уж Степанида-то все знает. Она все может, а вас-то, ясоньки мои, она хоть в Царствие Небесное, прости меня, Господи, отошлет.
Мне было три года. Я и до меда спал и после меда спал, а если не спал и почему-то хотелось плакать, то слушал Надино «травка зеленеет…». Отец с матерью ждали и, многократно трогая билеты, с надеждой молились.
Краснодарские ночи своей теплой свежестью заставляют забыть дневную жару и злобную суету. Кажется, что кошмары, испытанные днем, это страшные сны, которые ночью, именно нежной краснодарской ночью растают, как облачко, и новое утро заставит тебя перечеркнуть все ужасы и начать жизнь, всю жизнь сначала. Целительная южная российская ночь.
Степанида городская приехала к ночи. Не слышно было, как и на чем она приехала. Только грузные шаги на крыльце, да попискивающие от тяжести половые доски дали знать, что вошло что-то большое. Отец потом сказал, что это было Степанидо. Она была в распахнутой длинной казачьей черкеске, надетой на большую кофту и юбку. Из-под длинной юбки виднелись солдатские ботинки с обмотками. На голове был туго завязан платок, оставляющий только овальную часть лица и закрывающий всю остальную голову. Когда она большими пятернями размотала платок, оказалось, что вся незакрытая часть лица была будто обожжена и была почти кирпичного цвета, а все остальное лицо было светло-желтого, как яблоко золотая антоновка, тона. А из-под откинутого платка вырывались непокорные почти белые тугие косы. Эта, будто бронированная, Степанида была большая и не стеснялась своей величины. Она сразу заняла весь дом, и ее большие с белыми ресницами глаза были добры и не вязались совсем с ее голосом, чуть осипшим и скрипучим.
Отец, было приготовил билеты, чтобы поведать о наших затруднениях, но оно, это Степанидо, надвинулось на отца и, сложив большие ладони крестом, попросило благословения. Отец переложил билеты в левую руку, благословил «Во имя Отца и Сына», а глаза с белыми ресницами уже смотрели на билеты. И едва благословившая рука отца легла на ладонищи, а губы Степанидо каснулись руки отца, как билеты оказались на безбрежных ладонях.
–А в Ладожскую уж никогда?– спросил скрипучий голос. И тут же ответил: А и то! Поутру, когда выезжала, храм открыли, а на дверях красный флаг. Ну кто пойдет молиться под красным-то флагом? Только вот вас-то, батюшко вы наш неприкаянный, куда Господь направит? Степанида крутила билет между пальцами. – А я так думаю, куда бы ни направил, а все одно – на муку. Пора такая настала – кто без страха к попу подойдет? И сразу, будто это была всё одна фраза – Два билета, отец, возьмешь и вещи. Тёзка коня запряжет, отвезу тебя с дочкой на запасные пути. Там проводник вас посадит в вагон. Будете тихо сидеть и занимать места до подачи к вокзалу. Как поезд остановится, откроешь, батя, окно, я подам тебе сына. А уж матушке Маше придется помять бочка. Но с билетом пропустят – ведь место занято. Мама было начала – Степанида, дорогая, но как мы вас отблагодарим…– Маша, матушка Маша, милая, никому ничего не надо. Всё давно договорено. Сама сколько раз так ездила с сахаром, да с крупами. И вас Бог благослови на шальную дорогу. А нам, грешным, может Бог и простит какой грех из нашего–то беспутства, да обмана, прости Господи. Отец, сдерживая волнение, неровными шагами отошел к окну, мама, что-то слёзно шепча, поклонилась огромным ботинкам Степаниды. Была тёплая южная ночь. Я сладко спал.
***
