VI. СЛЕПЫЕ
Они были в детстве крещены. Набожные семьи воспитали их в православной вере. Они были из разных семей. Родители некоторых были с доходами — кустарничали, у других совсем никудышные — сапожники-пропойцы; или это была тихая мещанская работающая семья, которая хотела воспитать ребенка в своем непритязательном духе, да Бог не привел.
Они были разных возрастов. Рябая была старше всех, но смешлива, как малыш. Была еще вдова, довольно молодая, никто не знал, когда она стала вдовой, но все ее звали «вдова»; она была набожная и строгая. С ними были трое мужчин, видно не очень большого разума и прилежания, охотно выпивавшие, когда подносили.
Может быть, они, такие далекие друг от друга, и не сошлись бы вместе, да уж так судьба решила — они хорошо пели, и их молитвенное ровное и стройное чистое звучание отверзало души слушателей. Может быть, им и удалось бы быть хорошим, а то и лучшим хором, да беда, что они знали наизусть только несколько молитв, знали, как ведется служба, и сопровождали ее, искренне выпевая полагающиеся песнопения, не меняя известную им мелодию на какую-нибудь другую. Когда их просили спеть «многая лета», они пели, когда надо было петь еще раз, они пели то же самое, и так много раз одно и то же. Если им говорили, что духовная музыка так несказанно богата, что одних «многолетий» существует в издании больше ста двадцати — только взять сборник, да взглянуть в ноты, они угрюмо замолкали, а советчик, опомнившись, стыдливо отходил.
Они, такие голосистые и от природы музыкальные, не могли читать ноты. Они были слепы. Кто от рождения, кто от несчастного случая. Кто смиренно нес своё убожество, кто осерчал на весь мир. Поют они одну и ту же молитву, которую услышали в храме, и сами понимают, что надо бы знать и выучить побольше, да как это сделать? Слава Богу, дают спеть и слушают, а то и угостят.
Они пытались петь в разных храмах. Их хвалили, благодарили, но больше не приглашали. Конечно, один набор выученных молитв — это мало. Но была главная причина, почему они не были желанными гостями на богослужении.
Во время богослужения хор своим пением следует за течением службы, согласуя своё пение с возгласами священника или диакона. Всё уже выучено, и нужно только, зная, что петь, дождаться момента, когда вступить в полагающийся миг. Если слышится возглас «и ныне и присно и во веки веков», то нужно спеть «аминь». Это так просто. Но не для слепых. Для людей со зрением есть рука регента, дающая начало и конец пения. Рука неподвижна, и вдруг она делает четкое движение, как будто толчок. Это тот самый сигнал. Короткий вдох и — «Аминь». Еще один толчок руки и - перестать петь. Просто.
А если руки не видно? Ничего не видно. Темно. Даже свет безжизненные глаза не воспринимают. Можно было бы для тех, кто различает свет, мелькнуть фонариком в глаза, и – «Аминь». Но глаза мертвы. Их нет. Есть слух. Это он — тот живительный ориентир, который воспринимает любые шорохи и передает их мозгу, заменяя зрительные впечатления. У человека без зрения слух, как и осязание и обоняние, особенно обострен. Он может уловить любое колебание воздуха, чтобы его истолковать. И такое колебание может заменить руку регента. Нужен звук. Он и есть невидимая рука невидимого дирижера. Этот звук — голос слепого регента. Он запевает, а окружающие быстро, ловко, осторожно пристраиваются. И получается, что после возгласа звучит сначала регентское «А...» А за ним поет весь хор. Поёт слаженно, уловив в этом «А...» еще и тональность, но поёт «…минь».
Вот с чем пришлось столкнуться отцу Павлу, когда в храм Введения на платочках, где он в то время регентовал, цепочкой, держась друг за друга, пришли слепые певцы и попросились попеть на левом клиросе, не беря на себя ведение богослужения, но только помогая ему.
В годы двадцатые-тридцатые, в эти злосчастные годы прошлого века, во всех храмах, которые еще не были разрушены, или закрыты, совершение богослужений проходило в неослабевающей тревоге. Каждое мгновение могла свершиться революционная кара — закрытие храма, арест молящихся, начиная с церковного служителя и кончая сторожем или случайным посетителем.
Ходить в храм было опасно. В храмах всегда были тайные наблюдатели, которые фиксировали все происходящее. Войти в храм уже грозило быть записанным в тайные списки. Придти и поставить свечу уже означало продемонстрировать свою неблагонадежность. Поющих же в хоре вместе с регентом причисляли к противникам советской власти. И совсем не удивительно, что богослужения иногда сводились к тому, что священник (на него смотрели уже, как на обреченного), читал и пел и за себя, и за диакона, и за псаломщика, и за хор.
Слепцы знали, что их, недугующих, принять за борцов против власти при всем усилии невозможно. Поэтому они смело пели, не боясь, но просились они петь в храме на самое скромное место, зная особенность своего странного пения.
Отец Павел, будучи в то время регентом, встретившись со слепыми, желающими петь в храме, сам начал с ними заниматься. Прослушав их и поняв их сильные и слабые места, он начал расширять их репертуар. Из произведений для церковного хора, написанных многими авторами, надо было найти по возможности одолимые для певцов. С другой стороны, надо было найти и не очень сложные в гармоническом отношении, чтобы проще было выучить; ведь учили они со слуха, когда он пел, а они повторяли. Выучить отдельно один голос, потом второй, потом попытаться вместе, потом еще раз, потом еще, чтобы мелодия вросла в поющего. Ведь у него, кроме своей памяти, нет опоры, нет нот. Даже если и выучили и пели вместе, радуясь и тому, что одолели, и тому, что получилось, и самой музыке, все же без запевалы, произнесшего первый слог и первую ноту, исполнять было трудно. Получалось все равно некрасиво: отец Павел или слепой поводырь поёт «По...», а уж остальные подхватывают: «…каяния отверзи ми двери».
Пока были разучивания, отец Павел стучал камертоном по столу или стулу, отбивая ритм пения. Как только камертон переставал стучать, ритм пропадал, пение растягивалось, размазывалось, необходимая стройность уходила.
Нужен был какой-то ориентир. То ли стук, то ли щелчок, то ли скрип. Но должно быть выполнено условие — звук четкий и очень тихий. Тогда кто-то из слепцов предложил стучать по спичечной коробочке. Сама коробочка, если она пустая, резонирует, а стук, как легкий щелчок, и обостренный слух слепцов это воспринимает, хотя окружающим это совсем, или почти совсем, не слышно. Они сами щелкали по коробочке и пели. Во время пения щелчки слышали только те, кто о них знал и к ним прислушивался.
Во многих храмах хоры распались. Безденежье, опасения, а то и просто страх рассыпали когда-то прекрасные коллективы. Настало время, когда все меньше оставалось храмов и еще меньше в них хоров. На клиросах стояли (если вообще были) несколько человек, и все знали, что за их пение во славу Божию они могут подвергнуться каре, сроки и формы которой неизвестны и поэтому особенно грозны.
Только жалкая цепочка держащихся друг за друга слепцов приходила в храм, постукивая перед собой палкой. Слепцы в храме пели с особым прилежанием, и когда у них почти пропали преследовавшие их недостатки, обнаружилась особенность, присущая пению и характеру именно этих певцов — талантливых и немощных, вдохновенных и убогих. В их пении, что бы они ни пели, был какой-то беспокойный, необъяснимый стон, который делал пение этих слепых особенно волнующим, стон, вносивший щемящий оттенок даже в светлое «Христос воскресе!»
Кто знает, может быть, их слепота избавила их от лицезрения творившихся вокруг ужасов. От лицезрения, но не от незнания. Они, зрительно отрешенные от жестокой действительности, щелкая спичечной коробкой, молитвенно стонали с извечной надеждой о прозрении — и себя, и как бы внезапно ослепшего мира, с ожиданием, что сбудется пророческое: «Прозри! Вера твоя спасла тебя».
