V. ПОРУГАННЫЕ СВЯТЫНИ
Отец Павел, выдворенный из храма в станице Ладожская новой властью и своими же собратьями — обновленческими попами, снова, как три года назад, не имея пристанища, перебирался на новое место.
Трясясь в общем, третьего класса, вагоне с женой, дочерью, трехгодовалым сыном и баулами, он уже думал о том, какие подберутся голоса и как быть с мужскими голосами — их теперь в церковном хоре не услышишь, и сколько будет человек, и какой репертуар подобрать, и если транспонировать, то надо самому расчерчивать нотную бумагу.
Думая о работе, еще надо было удерживать место в вагоне, потому что постоянных спутников нет, а на каждой остановке поезд, а особенно вагон третьего класса, осаждают лавины людей с мешками, чемоданами, тюками, с детьми, гирляндами висящими на матерях, группы солдат, матросов, цыган. И все это с воем, криком, плачем, руганью, а то и с выстрелами.
Еще там, в Ладожской, и теперь, когда придет ночь, или будет просто стоянка — ведь ехать до Москвы неизвестно сколько, вот уже четвертые сутки, а еще только проехали Харьков, он рассказывает жене и дочери о московских святынях, к которым они приближаются, о храме Христа Спасителя, о Кремле, соборах, усыпальницах князей, и живых святынях, монастырях Чудовом — мужском и Вознесенском — женском.
И вот, наконец, Москва. Слава Богу, добрались.
Приехавшему в Москву и сразу взявшемуся за регентство отцу Павлу, было не до походов по заветным московским местам. Был двадцать пятый год, восьмой год новой, советской власти. Антицерковный террор только еще набирал силу. Каждый день наносил новые раны московской старине, воплощенной в храмах, часовнях, дворцах, монастырях, памятниках. Уже несколько лет сносят памятники — Александру Второму, Александру Третьему, генералу Скобелеву. Затем пошли слухи о сносе Страстного монастыря. Когда отец Павел нашел время поехать помолиться в Страстной монастырь, он с женой приехал на развалины. Лежали горы кирпича, а где-то по краям внезапно открывшегося пространства ходили те, чьи кельи, насиженные и намоленные места, чьи души остались там, под клубящейся кирпичной пылью.
Затем вдруг даже до Черкизова донесся гул, будто далекого землетрясения. Оказалось, взорвали храм Христа Спасителя — главный престол Москвы, чудо творения архитекторов, инженеров и художников, памятник, построенный на народные деньги в честь победы над наполеоновским нашествием. Что ни день, то новый удар: закрыли, взорвали, разбили, сняли колокола, вывезли и свалили иконы, сорвали оклады. Потом к этому стал добавляться новый, особый террор разгулявшегося невежества — попа увезли, а жену не тронули, на другой день взяли и жену и сына, попа повесили на Царских вратах, попа раздели догола и гоняли вокруг храма, попа заставили влезть на колокольню и звонить, а потом сбросили.
Ночи стали бессонными. Все, кто имел отношение к старине, дворянству, Православию, храмам, были готовы к непредсказуемой и безнаказанной расправе. Всем известный протодьякон Холмогоров — высоченный рыжеватый красавец с великолепным голосом, ходил, не выпуская из рук чемоданчика, который уже уложил дома с женой — белье, сухари, носки, шапка, Евангелие. — перековка духовенства. Регенту закрытого и взорванного храма Христа Спасителя Александрову, оказавшемуся без работы и перспектив, под угрозой ссылки или чего-то в этом роде, было предложено организовать хор военных. Этот хор стал, конечно же, прекрасно петь — ведь это сам Александров! И вскоре стал называться Ансамблем песни и пляски Красной армии — любимым концертным блюдом Сталина. Протодьяконы Максим Михайлов и Редикюльцев под угрожающими намеками, оказавшиеся тоже выгнанными из храмов, пошли петь в Радиокомитет, а потом — с их уникальными голосами — в Большой театр.
До регента церковного хора, отца Павла, перековка еще не дотянулась.
