III. В ЛАДОЖСКУЮ
Сапоги отяжелели от налипшей бурой глины. Продолжать путь по размокшей дороге нет смысла. Надо ждать, пока ветер развеет сырость и солнце, это надежное, неизменное солнце просушит, а, заодно, и согреет. Недавний выпускник духовной Академии, тридцатилетний отец Павел держал завернутого в полу серого подрясника малолетнего сына, который еще совсем недавно плакал, прося еды, а теперь затих и молчал. Нет, не спал, а молчал и глядел круглыми глазами куда-то. Хотелось сказать — ну, поплачь, пожалуйся, хоть чем-то вырази своё страдание. Такое молчание делает тебя взрослым и становится еще большим упреком твоим отцу с матерью.
Мать, оставив фанерный ящик, сбитый отцом и называемый чемоданом, пошла вместе с семилетними дочкой и племянницей к ступеням блестевшего после дождя храма. Там только что кончилась служба, и можно было у выходящих прихожан что-то — Господи, как сказать это слово — выпросить! Думала ли она, отличница знаменитых женских курсов, по изяществу и красоте завидная партнерша в танцах на выпускном балу, жена дипломника Академии — богослова и священника, что придется вот так, держа двух маленьких детей, просить Христа ради. Может быть, и не просила бы, но как вспомнит похороны одного из сыновей-близнецов и широкие глаза другого, кого сейчас держит отец, стоящий вон там, под тополем с серебрящимися после дождя листьями, так губы сами шевелятся, и, похолодевшая, разворачивается ладонь.
Вот уже две недели, как они, получив назначение для отца Павла служить в станице Ладожская Краснодарского края на Кубани, бредут, расспрашивая встречных, как добраться до этой самой Ладожской на Кубани.
Это было время, когда каждый встречный — враг. А места, где двигалась эта бродячая семья, напоминали им, астраханцам, астраханский базар, только голодный и потерявший разум. Калмыки в саманных домиках, в шапках с хвостами на маленьких лошадях, татары в селениях по берегам речонок, черкесы (тогда черкесами звали всех людей бесчисленного северного Кавказа), украинцы вперемежку с русскими, живущие в мазанках с длинными, часто поваленными плетнями. Все они теперь сами не знали, кто они — белые или красные, только все боялись любого нового известия и любого встречного.
На попутных лошадях с возами из встречных сел с просьбами, уговорами и мольбами, а чаще пешком по незнакомой земле, наполненной озверевшими людьми в шинелях, мундирах, рубахах, халатах, в фуражках, шапках, чалмах, бескозырках, среди голодных и полуголодных, но всех испуганных, они брели, расспрашивая — как идти на Екатеринодар-Краснодар. Баюкая малыша, успокаивая совсем перепуганных девчонок, прося помощи, а то и милостыни, они тащились на юг к Кубани.
Что за Кубань? Что там за люди? Иногда, как вот сейчас, когда отец Павел стоит с большеглазым молчащим сыном на руках, казалось, что уже больше нет сил, что нужно просто остановиться и ждать конца, но сознание того, что тебя послали, что за этим хаосом, где всем уже не до Бога, тебя ждут, что ты нужен, и где-то там, далеко есть храм, открытый, готовый, ждущий, где можно, осенив себя крестным знамением, сказать «Благословен Бог наш», заставляло двигаться и пересохшими губами шевелить: «Как на Краснодар?»
Сухарь, просвирка, да несколько копеек, на которые Мария с девочками в соседней с храмом избе купили ломоть хлеба и три яйца. Это была трапеза перед следующим — каким по счету — переходом. Еще неделя под все более обжигающим солнцем, и, наконец, скользя по крутым извилистым дорожкам, семья оказалась на берегу.
Река. Широкая, вольная, спокойная, мирная. Она течет, не обращая внимания на стрельбы, грабежи, приказы, даже ветры и дожди. Она лежит и медленно, почти незаметно колышется, дышит. Глядя на нее, такую надежную, вечную, понимаешь, что не все так ошалело, дико и окровавлено, что есть мир, тишина. Есть покой. Это особенно почувствовали бродяги, потому что совсем недавно — (или давно?) — теперь уж и не знаешь, сколько времени назад, они расстались с таким же покоем, на котором выросли. Волга. Могучая и тихая, зовущая, добрая и чистая. Казалось, что об этом забыто, что, может быть, этого и не было, и вдруг она, такая же, но это не Волга.
Это — Кубань.
