СРЕДИ ВЁДЕР И КЕРОСИНОК

В Черкизово, в домике 42 в переулке Лаченкова, наша семья жила по неколебимому расписанию отца. Он вставал в пять, а в половине шестого уже уходил пешком в храм. В семь храм должен быть открыт и уже принимать молящихся, Так было заведено, что мама вставала вместе с ним, и хотя он уходил, не вкусив никакой пищи, она уже начинала дневную хозяйскую возню – сходить за водой с двумя ведрами, потом на рынок, потом готовить завтрак. Вместе с мамой вставала и сестра и тоже включалась в домашнюю хозяйственную жизнь. Уборка этих крошечных, как чуланы, но все-таки жилых комнатенок, чистка и бережное вытирание всех незначительных, но родных мелочей, и все это в тишине и полутьме, только при свете горящих лампадок. А я, самый младший, мирно спал в этой благословенной мирной тихой семейной хлопотне. Когда я просыпался, то уже включался в это упорядоченное существование. Мылся около таза, потом одевался в проверенное, чистое, иногда подштопанное белье и становился на молитву. Мама и сестра ждали меня, и мы молились вместе. Почти всегда получалось так, что мы начинали молиться в восемь, а в это время у отца начиналось богослужение, и мама с сестрой старались подгадать по времени совпадению начала молитв. Конечно, это бывало не всегда, но тем радостнее, когда совпадение получалось. Хорошо помню незабываемые минуты моего диалога с моей совестью, когда я, проснувшись, и слыша возню мамы и сестры, решал: поспать еще или встать и включиться в это домашнее действо, где я, как мужчина, должен делать свое, мужское,

или подремать, потому что я еще маленький.

Я здоров и расту, и они там возятся, жалея меня. Для них я всегда маленький. Но если поднапрячься, то воду я принести смогу. Ну, хоть ведро. И вынести мусор смогу.

– А так хочется поваляться, понежиться. Ведь они не зовут, обходятся без меня. Значит, я им не нужен.

– А мне что нужно?

Вот обдала волна холодного воздуха – кто-то выходил на заснеженное крыльцо. А еще вечером папа говорил, что метет и крыльцо надо почистить. Значит, он чистил сам, а у меня в игрушках лежит новая детская деревянная лопатка. Ею бы и расчищать.

А она лежит, и я лежу, –

а сестра ходит по заснеженному крыльцу.

–А так хорошо полежать и потянуться.

Меня не беспокоили, не трогали. Больше того, даже оберегали. Но обыденную, тяжелую жизнь вели, потому что это надо. Это необходимость жизни. И постепенно я начинал беспокоиться о своем утреннем иждивенчестве и понимал, что бездельничать, когда рядом трудятся, неловко. И когда мои обвинения в свой адрес стали выливаться в определенные для меня понятия, вроде нахлебника или паразита, я привел себя к выводу, что лежать не просто стыдно, а позорно. Но как мне, мальчишке, включиться в помощь взрослым, не получив окрика дорогой сестры или любящей матери? Мое включение в помощь не должно быть навязчивым, а как будто бы случайным, незаметным. И я начал придумывать, как включиться в помощь, не называя это помощью. Перебирал разные варианты, и, наконец, решил начать. Но для того, чтобы начать, надо было быть готовым и не спать. Поэтому получилось так, что я, думая включиться в домашнюю жизнь, уже давно не спал, но притворялся, что сплю. И получалось даже так, что я просыпался еще при уходе отца и искал момента своего осторожного включения в семейную возню. Я следил за тем, что происходит, и уже в подробностях изучил порядок дел, совершаемых мамой и сестрой.

И вот однажды, подкараулив момент, когда вода была принесена и женщины перешли в комнаты вытирать пыль, я, накинув на нижнюю рубашку пальто, и надев на босу ногу свои ботинки, встал и прошел мимо женщин в холодный коридорчик, где была туалетная дыра. Они поняли по моей торопливости, что я сейчас вернусь и лягу в постель, и продолжали передвигать стулья и чистить потертый коврик под обеденным столом. Я хлопнул писклявой дверью в коридорчик, а сам шагнул два шага влево, оказавшись в закутке, называемом кухней. Там стояли на полу два ведра с водой. В нижней части кухонного шкафчика, как всегда боком стоял таз, чуть побитый по краям. Я тихо взял таз, поставил его рядом с ведром и, наклонив ведро, налил полтаза воды. Иногда я озирался, прямо, как воришка из рассказов Конан Дойля. Потом я оглянулся и, поднявшись на цыпочки, достал с печной притолоки коробку спичек. Со спичками я перешагнул через таз и подошел к кухонному столику, туда, где стояла керосинка. Снял с нее верхнюю часть, открыл фитили и, оглянувшись, чиркнул спичкой. Она загорелась так ярко, что могли увидеть мое преступление, потому что все свое детство я только и слышал – Не трогай спички! Не балуйся спичками! Я спешно зажег два фитиля керосинки и спичку потушил. Погасший огрызок я положил в карман пальто. Верх керосинки я поставил на место и чуть поправил колесики у фитилей, чтобы не коптело. Все было сделано. Осталось поставить таз с водой на верх керосинки. И тут я понял, что вся моя затея с помощью рушится, и мне надо либо все тушить и выливать, либо сознаваться в глупом, непосильном труде. Я не смогу поднять широкий таз с водой и водрузить его высоко на уже горящую керосинку. Фитили горят, таз стоит, и стою я, бессильный дурак. Если кто-то из женщин сюда заглянет, сколько будет шума, расскажут отцу. Отец долго, мучительно будет молчать, все затихнут и я, стараясь не плакать, буду дрожать, как флажок на ветру. Бежать? Плакать? Или разозлившись, тут прямо, незашнурованными ботинками разметать все, чтобы был пожар, потоп. Сделаю от бессилья черкизровскую катастрофу! А мама может подумать, что это сын так долго в уборной? Не случилось ли чего? И меня разоблачат. И тут я увидел на кухонном столике ковшик, которым черпали воду, наливая в чайник или в кастрюлю. Господи, только дай успеть! Я поднял таз и тихо, чтобы не расплескать, вылили воду обратно в ведро. Потом поставил таз на керосинку. Взял ковшик и, черпая им в ведре, начал переливать воду из ведра в таз на керосинке. Было высоко. Надо было всему вытягиваться и, уже не видя, выливать воду в таз. Надо было делать тихо. Очень быстро. А налить было нужно полтаза. …Девятнадцать, двадцать…не пролить бы, а то сделаю лужу, и тогда все летит. Тридцать… не перелить бы. Потрогал вытянувшись рукой – пальцы в воде! Ковшик на место. Спички на место. Керосинка греет воду. Я, хлопнув дверью коридорчика, прохожу к своей постели на старом сундуке. Ложусь. Жду наказания или скандала. Вот оно. Входит мама. Как всегда садится на край сундука и кладет шершавую руку на мою голову. Когда она недовольна, она тоже начинает с этого. Я съежился, как щенок, и жду. Рука мамы ожила и мерно задвигалась по голове. И до меня донеслось: – Ты хороший мальчик. Ты настоящий мужчина. Сильный, добрый. Но не стесняйся и зови нас, женщин тебе в помощь. Ведь мы и живем, чтобы помогать вам, мужчинам, когда вам трудно. Её мерный голос и добрый тон отогрели меня и я еще в щенячьей сжатости так же тихо проговорил :

– Мам, а можно я буду вставать вместе с вами?

– Зачем же? Просыпайся, как проснешься, а мы встанем, когда нам надо. Но если понадобится мужская помощь, мы, конечно, будем просить тебя. Мы это сегодня поняли. Но ты, наш мужчина, не включил на кухне электрическую лампочку, с ней было бы всё легче. А в темноте, представляю, как было трудно. Ну, поспи еще, если хочешь. Господь с тобой. А там, наверное, твоя вода уже согрелась. Пойду ставить тесто.

( Этот эпизод может быть вставить перед «Первые брюки» стр.59).

РУССКИЕ ЛИШЕНЦЫ.

Самые счастливые минуты для меня, мальчишки, были те, когда моя семья – отец, мама, сестра Надя и я садились за стол на свое место, ждали, а потом все вместе встав и выслушав, как отец читает «Отче наш», опять садились. Молитву перед трапезой отец иногда не читал сам, а, уже встав лицом к киоту, называл кого-то из нас. Этот момент заставлял быть все время во внимании, будучи готовыми читать своими устами. Для меня, юнца, этот краткий миг был еще тайной забавой – кто будет читать и как. Слушая, я отмечал недостатки и радовался очередной новой словесной краске. А когда я сам читал, старался говорить отчетливо и в то же время быть сдержанным и не играть словами. Ведь – молитва. Для всей семьи это был радостный тихий экзамен. И уже подходя к столу, мы все хотели не быть в своих словах, и в поведении, небрежными.

Когда читал отец, то каждый из нас особо чутко внимал, потому что в его устах было отражение нашего существования. Это мы знали и этого ждали. Сегодня с утра, когда мы с мамой ходили на рынок (в магазин нам нельзя, мы – лишенцы), то всё немногое, что там продавалось частниками, опять подорожало. И на обратном пути мама говорила – чем же мне накормить вас, милые мои, что за обед мне нынче сочинять. Наверное, опять грибная лапша. Ты с Надей замесите тесто и приготовьте все для варки. Только делайте тесто потоньше, а то весь керосин уйдет в лапшу. А потом сядем перебирать сухие грибы. И когда отец читал – «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», мы понимали, что это его насущная боль, потому что мама каждое утро должна была что-то выдумывать. И когда отцу приносили полведра картошки, мы понимали, что это дар Божий. Картофель во всех возможных видах, нескончаемые винегреты, жареная капуста, свой, печеный мамой, хлеб. Продуктового разнообразия нет. Зато есть разнообразие кулинарное. Мама готовила прекрасно (их там, на Высших женских курсах, специально учили), но тут, в отсутствии разнообразия в продуктах, ею вместе с Надей делались изысканнейшие блюда. Мы знали, что кроме муки, картошки, грязных огурцов и измятых порванных помидор, приобретенных в магазине по завышенным (для лишенцев) ценам, от стола нечего было ожидать. Но все-таки на столе было изобилие, и было вкусно и красиво. Каждое блюдо всегда удивляло новизной. Мы все ценили труд мамы и Нади, пытающихся из бросового сырья сделать лакомый подарок. Вот почему очередное собрание семьи к обеду или ужину было всегда праздничным. И молитва, как благодарность, звучала не формально, а глубоко содержательно, наполненно. Обедая, что-то за столом прося или передавая, мы были в том особом, серьезном настроении, когда кусочек нового блюда или ложка картофельного супа были, казалось, особо взвешенными. Поэтому наши ужины, обеды были всегда значительны и молчаливы. А говорить стоило только при смене блюд. Конечно, никакого вина или пива или соков не было. Соки в половине яблока, которая и была десертом. Из–за стола во время еды могли вставать только мама или Надя. Когда насытились, ждали за столом, ожидая последнего. Потом все вставали и благодарили Бога, что сегодня могли поесть. В приготовлении стола все были участниками, поэтому, вставая, каждый чувствовал особое единение и да чуть, пусть греховной, гордости, что мы, несмотря на всяческие трудности, получили возможность красивого, дорогого своей семейной ценностью, обеда, где содержание обеда, его смысловая значительность были дороже, чем самое дорогое, богатейшее лакомство.

Я уже тогда понимал, что в любви и крепости семейного круга заложена та уверенность, что обосновывается в человеческой натуре. Заложена крепость, сила духа, Вера. От отношения отца, матери, деда, бабушки, или братьев друг к другу, к окружающему, зависит вообще устойчивость семей, фамилий, рода, села, города, государства. Если человек провел начало своей жизни в атмосфере честности, любви, ответственности за содеянное, если то добро, что было заложено в него, как и в каждого человека, (а ведь не будете же утверждать, что вылупившийся младенец – злодей и интриган?), если эта готовность к добру была развита в нем его любящим окружением, то он, выходя в грозную жизнь, будет так же искать в ответ тому, что он несет сам, открытое, доброе, целомудренное. Потому что в нем есть уверенность в крепости того, что заложила в нем любовь его семьи. Семьи, какой бы она ни была – родной ли, или воспитателями, наставником, бабушкой, или любящими соседями. А крепость эта могуча, сильна. Она – та сила, что может побороть непобедимое. Крепость эта – уверенность в добре. Вера.

***

#ГПАнсимовУрокиотца