VIII. ЧЕРКИЗОВО
Далеко за Сокольниками — Черкизово, Преображенская застава, Преображенский вал и бесчисленные, как запутавшаяся сеть, кривые улочки. Названия у них внушительные: Пушкинская, Некрасовская, Лермонтовская, но есть и улочки другого смысла: Крайняя, Последняя, Открытая (по ее направлению и на ее месте теперь Открытое шоссе).
Это обиталище рабочих, мастеровых, ремесленников, кустарей. Одноэтажные, сильно вросшие в землю дома — в три, много в шесть окон; высокие, глухие заборы; громоздкие, бревенчатые, огромные сараи; запирающиеся, да еще с засовами, тяжелые ворота и такие же глухие калитки с замками, секретами и многоголосым скрипом.
Вода — на далеком углу двух переулков в колонке. Тяжелая чугунная тумба с литым выступающим краном и такой же литой, похожей на обрубок сука торчащей ручкой. Ручка тугая, и нажать надо было сильно, чтобы из крана, на который вешалось ведро, потекла вода. Вода текла, пока ручка была нажата, и долго держать ее было трудно, особенно для пожилых. Поэтому самое верное было — повесить ведро, повернуться к колонке спиной и нажать на ручку, сев на неё. Ведер было не меньше двух, а если с коромыслом, то и четыре, а если с детьми, то и больше.
Воды на стирку, на готовку, на мытье должно быть много, а ходить за ней далеко. Поэтому сходить по воду означало процедуру — освободить все ведра, разлив остатки по кастрюлям, одеться, а то и закутаться, если зима, не забыть книжку — за водой всегда очередь.
На краю Черкизова много лошадников-частников, державших лошадей и тем зарабатывавших. Сосед наш через дом занимался извозом, грузил и перевозил мешки, дрова, мебель, доски. У него были разные телеги: с широким полком, с высокими краями, был даже двухколесный прицеп — для бревен. Лошадники были: водовозы, извозчики с легкими колясками разных видов, с широкими, а то и кожаными сиденьями, или колясками на четверых-шестерых с двумя поперек расположенными скамьями, или фаэтонами с опускающейся крышей.
Зимой коляски менялись на сани, открытые или с крышей, обязательно со стеганой, а то и с меховой полостью — широким полотнищем, прикрывавшим ноги, а то и всю фигуру седока снизу до груди. Были лошадники, сдававшие лошадей внаём или торгующие ими. Были водовозы, возившие от колонок или из пруда воду по домам. У них на телеге лежала большая бочка с дырой с боку её брюха. Дыра затыкалась длинной деревянной ручкой-пробкой, и было любо смотреть, как водовоз, подставив ведро, выдергивает пробку, и из дыры вылетает упругая толстая струя. Водовоз воду продавал, поэтому большинство черкизовцев ходило за водой к колонкам.
С бочками ездили так же и золотари — чистильщики отхожих мест. Золотари были в сапогах, больших кожаных фартуках и с кожаными перчатками. К их бочкам были привязаны на длинных толстых ручках-палках деревянные бочонки-ковши. Запах от этих повозок был постоянный. Золотари ездили обычно по ночам. Нам рассказывали, что для этих ночных тружеников пекари изобрели специальный хлеб калач — пышную белую булку с ручкой. Покупатель брался грязной перчаткой за ручку, булку, работая, съедал, а ручку мог выбросить. Эти занятные детали, услышанные мной в Черкизове, я прочел потом у Гиляровского.
Жестянщики, сапожники, вязальщики, портные, столяры, маляры, штукатуры жили там же, в Черкизове. Было множество мастерских по ремонту мебели, починке примусов, керосинок. Большинство из живших в нашем районе кустарей были евреи. Среди них были и мастера высокого труда — врачи. Врачи детские, врачи зубные.
Недалеко от нас жил врач, у которого была даже вывеска «Доктор Бродский». Меня несколько раз водили к нему. К врачам ходить я боялся, но к Бродскому шел всегда с готовностью. Дело в том, что у него в маленькой комнатке-приемной, где посетители снимали пальто, калоши и сидели, ожидая приёма, на стене висел очень большой, метра полтора в высоту плакат, на котором был нарисован человек. Плакат цветной, отпечатанный в типографии с надписями по-немецки. Видно, он был привезен Бродским или прислан ему из Германии. Человек был красивый, голый, но вся привлекательность его была в том, что в районе любого органа была как бы отвернута кожа и там были видны работающие маленькие люди.
В районе сердца видны маховики, колеса, поршни, насосы и работающие с насосами и клапанами маленькие люди в красных халатах с масленками, гаечными ключами. Напротив желудка — ковши, лопаты, грузчики, которые из кучи, образовавшейся под пищеводом, лопатами перегружают что-то в кишку, в которой есть двенадцать углублений-ниш, и в каждой из ниш сидит мальчик и что-то чистит и передает соседу. Сложные лабиринты, шахты, тоннели, в которых идут, ползут, везут бесчисленные шахтеры-труженики. Это кишечник.
Я мог, не считая времени, стоять возле этого плаката и изучать всё, где трудятся эти бесчисленные добрые работяги, которым доктор Бродский должен, как он говорил, помочь или микстурой, или порошком, или, хоть и неприятно, рыбьим жиром. Платить врачу тогда было принято не демонстрируя, а скрытно, и мама, прощаясь, прикасалась сжатой ладонью к руке доктора и, стараясь незаметно, разжимала ладонь. Доктор говорил «мерси» и мгновенно дернув, как фокусник, рукой, уже протягивал разжатую ладонь для прощального рукопожатия.
Соседи евреи к нам в гости не ходили, и мои родители к ним никогда не наведывались, но дети дружили и очень крепко. Более близких приятелей и товарищей, чем Соломон, Фима, Таня Шнейдер, Эся Эстис, Люся Народецкая, Зяма Блехман у меня не было. Да и я, когда приходил в семьи к этим моим друзьям, чувствовал особое тепло в домах, внимание, участие, помощь, близкий и крепкий контакт с взрослыми. Моя мама поощряла такую мою дружбу и принимала и Фиму, и Эсю, и всех моих приятелей одноклассников с тем же теплом, какое мне оказывали в их семьях. Я дружил, отвечал открытостью на искренность и верностью на дружеские порывы. Только потом я понял, что, несмотря на разные религии, разновременные пасхи, и не сходные, а иногда и противоречивые традиции, нас сближало одно общее — гонимость. «Лишенец» был таким же объектом безнаказанной травли, как и «жид». Чувства, возникавшие во мне при окрике «попович!», были те же, что у Соломона при «жиденыше». Наших родителей преследовали, оскорбляли и унижали с поощрения государства одинаково. Арестовывали, ссылали, описывали имущество, не принимали в институты совершенно одинаково.
Парии. Вот что нас объединяло и сближало.
За окнами, разрисованными серебряными папоротниками, мороз. Улица в сугробах. Что раньше было тротуаром-дорожкой около домов — один сплошной длинный сугроб, приваленный к домам, и по нему — тонкая струйка тропинки, по которой встречным не разойтись. Поэтому, видя встречного, заранее шагают одной ногой в сугроб, чтобы пропустить, либо идут навстречу и, сойдясь, обнимаются и так в обнимку крутятся, топчась и меняясь местами.
На дороге же кучи снега, нагроможденные при расчистке колеи для лошадей с санями. Смотришь из окошка, в котором дыханием оттаял дырку, и видишь, как за вершинами этих куч видны дуги и верхи голов лошадей и всё, что наложено на грузовые, похожие на полок телеги, сани. Возчики в тулупах идут рядом, на поворотах, на разъезженных местах подпирая сани, чтобы не занесло, и не завязли в снегу.
На подоконник садятся воробьи и синички, и я, оглянувшись, открываю форточку и сыплю птицам либо крупу, а чаще размельченные сухари. Сыплю и спрыгиваю с подоконника, а то увидит мама — «Простудишься!». Со вторых внутренних вставных рам течет вода, рамы запотели, и подоконник мокрый. Я вижу темные пятна на намокших коленях и иду в угол — читать и сушиться.
Не помню автора книги, но называлась она «Подводные Робинзоны», обо всех тех, кто трудится под водой — собирателях кораллов, ловцах устриц, охотников за акулами. Книгу перечитывал несколько раз, отыскивая на карте мира Чили, Эквадор, Перу и, конечно, переводя все это на себя, брал нож, с ножом прыгал со стула на пол, полз под стол, и, не дыша, орудовал ножом, вскрывая раковины и собирая жемчужины.
Когда уже стучало в висках, набухали глаза, я «выныривал» из-под стола на стул, вдыхал воздух и устало, действительно устало, повалившись на диван, считал жемчужины.
Я пойду в школу только следующей осенью. Сестра учится. Отец целый день в церкви. Уходит в шесть, приходит в десять вечера. Утром у него ранняя обедня, потом поздняя. После обеден — молебны, панихиды, крестины. Правда, крестины были очень редко. Советская власть крестины не одобряла. Были октябрины. Хорошо еще, если эти требы в церкви, а то, простояв на ногах с шести до двух-трех, надо идти на одну из бесчисленных черкизовских улиц и причащать, соборовать или отпевать.В шесть часов — вечерня или всенощная. Конец всех служб — к девяти.
Я жду отца, чтобы рассказать, что я видел, что читал, как играл, нырял за раковинами. Мама этого не поймет. У нее только одно – не ушибись, не ходи гулять далеко. Во дворе не сломай ветку или доску в заборе, или еще чего не натвори, ведь мы живем в частном доме, и его двор тоже частный.
Сутулый, с большими бровями хозяин — собственник дома. Его жена маленькая, горбатая, следит за мной из-за занавески или с крыльца, делая вид, что подметает. Следит, чтобы потом сказать матери об ее сыне – таком маленьком, но уже хулигане. Опасаясь лишний раз выйти во двор, мотаюсь с книжками по комнатам, присаживаюсь у печки — высокой, круглой, обложенной по всей поверхности железом. Она топится из маленького закутка, который мама называет прихожей, и ее круглая стенка выходит в столовую, главную нашу комнату метров 10-12-и, и спальню, где умещаются только кровать и миниатюрный отцовский письменный столик.
Из прихожей дверь в кухню, где большая печь, в которой всё и готовят. А из столовой дверь тоже в каморку метров 6-7-и. Это наша с сестрой комната. Там кровать, на которой она спит, (я сплю в столовой на диване) и шкаф с одеждой. Шкаф небольшой, да и наш семейный гардероб невелик. У меня только одно пальто, которое только что перелицевали, и мама говорит: «Как новое!» Меня смущают заштукованные петли, которые выдают возраст одежды.
Обувь мне чинят, поэтому хожу с толстыми подметками и железными подковками. Играть в футбол на улице мама не советует. Да я и сам понимаю, если разобью, то в чем ходить? И так уже несколько раз говорилось, что я расту и нужны новые ботинки. Обувь мне покупали на рост — на один-два размера больше. Купив, надевали несколько носков, чтобы нога не прыгала. Так же со штанами и куртками. Я ходил в штанишках. Когда еще штанишки были короткими, то чулки, которые надо было пристегивать резинками, были, хоть и многократно заштопаны, но натянуты и без дырок. Вообще я был всегда хоть и заштопанным и перелицованным, но чистым и свежим. Меня приучили беречь даже ветхое.
