IX. ПЕРВЫЕ БРЮКИ
Какой я стоял гордый. В углу на стуле валялись ненавистные мне короткие штанишки, чулки и надоевший лифчик, к которому пристегивались натянутые чулки. А на мне были надеты специально сшитые знакомым соседом-портным брюки. Первые в жизни брюки. Под ними, конечно же, новые трусы, на ногах носки и ботинки. Я — мужчина. Ловя собой отражение в зеркале, что держала мама, я стоял, по-мужски подрыгивая коленками, ощущая кожей тяжеловатую ткань по всей ноге. А еще рубашка с большим воротником — матроска. Мне казалось, что я вырос, что я выше всех, что я мощный. Что я Гаттерас, Геркулес, капитан Немо.
Мама тоже радовалась. Она, мало знакомая со светской мужской одеждой, впервые одевала сына, готовя его к светскому приему, ко многим радостям, собравшимся в этот день.
Епископ Евсевий, педагог отца по Казанской духовной академии, оказался в Москве и служил в храмах города, а теперь собирался в свой свободный день поехать отдохнуть под Москву, на дачу одного из знакомых. Высокий, худощавый, динамичный, в беседах интереснейший и остроумный, он предложил отцу Павлу, взять с собой в поездку на дачу его сына. Отец согласился, мама всё приготовила, и вот сын стоит в новых брюках, готовый к своей первой поездке за город, да еще и без родителей, да еще с самим Евсевием, да еще в гости к незнакомым, но уже заранее гостеприимно настроенным русским религиозным людям. Евсевий, одинокий, бессемейный человек, сам был рад такому преданному восторженному «мужскому» сопровождению. Он еще не знал, что вскоре будет выплевывать зубы в свердловской тюрьме, попадет в лагерь под Новосибирском, а в ноябре 1937 будет расстрелян.
— Здоровайся первым! — напоминала мама. — Не бегай, не топчи траву! — не умолкала она. — Не порви чего-нибудь. Помогай! — были напутственные слова, когда она, крестя, сажала меня на коляску извозчика рядом с владыкой Евсевием. Хозяин, пригласивший архиерея на дачу, был тут же. Он заехал за Евсевием и захватил по дороге его молодого спутника. За мной заехал сам архиерей! Нас повезли на Павелецкий вокзал.
Даже и без маминых наказов я все равно был сосредоточен, даже напряжен. Я без мамы! Я с самим Евсевием! Я в брюках! Даже в поезде я уже вел себя, как мужчина. Садясь, я подтянул брючины, чтобы не натянулись при сгибании ноги. А как было замечательно, чуть небрежно дрыгнув ногой, положить ее на другую и сидеть нога на ногу! Я знал, что это неприлично, особенно при таком спутнике. Но на скамейке стало тесно, пришлось стиснуться между соседями и я все таки полминуты посидел, держа ногу на ноге, выпрямившись, и мне казалось, что я такой большой, длинноногий.
От станции до двухэтажного бревенчатого дома с большим садом, песчаными дорожками и ухоженными клумбами было недалеко. Нас пригласили на террасу с плетеной мебелью, где было кресло-качалка, впервые мной увиденное, и я представил себе, как я мчусь на этом кресле, раскачиваясь, аж до потолка. Но тут же в голову воткнулось мамино — не сломай чего-нибудь! Нас усадили и предложили холодного кваса с изюмом. Из большой тяжелой кружки я пил квас и смотрел, как около террасы бродит большая собака и, как мне казалось, смотрит на меня. Я уже мысленно играл с ней, ездил на ней, бегал по песчаным дорожкам и по траве. В Москве, где мы жили, во дворе было несколько деревьев, но мне не разрешали ни бегать, ни лазать по деревьям. Такие просторы, что были передо мной, мы с собакой очень скоро бы освоили. Но я сидел и, как полагалось, осторожно брал кружку и губами ловил подплывающие ко мне изюминки. Другая рука высовывалась за окошко террасы, где сидела тоскующая по беготне и забавам собака. Из кухни, что была недалеко от террасы, доносились вкусные запахи. Готовили обед. Видимо, торжественный — на террасу пришли еще новые гости, и завязывалась обычная цепочка общения: приветствия, знакомства, представления, благословения, лобызания и «как доехали?» и «сегодня дождя не будет!». Хозяин и крупная рукастая хозяйка хлопотали, мечась между гостями, кухней и накрытым в глубине дома столом. Я не выдержал и в тот момент, когда к Евсевию подошла хозяйка, доливавшая квас, подошел и попросил разрешения помочь, предполагая, что таская дрова или воду, смогу поиграть с собакой. Евсевий, одобривший мое предложение, спросил у нее, в чем Юрочка сможет помочь и, обратившись ко мне, сказал: «Пойди с Агриппиной Филаретовной и помоги, в чем нужно». Большие руки большой Агриппины взяли меня, покрутили. Я почувствовал на своей голове тяжелую руку и услышал: «Какой у вас, ваше преосвященство, милый спутник, ну, прямо, кавалер!»
Кавалер. Я впервые услышал такое обращение. Кавалер — значит мужчина. Я почувствовал себя полным сил и готовым к мужским свершениям — колоть дрова, запрягать лошадь, носить тяжелую мебель, двигать шкафы и рояли. Я шел с Агриппиной, готовясь к свершениям.
В просторной кухне около пылающей печи суетились женщины. Многие в светлом, все покрытые белыми косынками. Присутствие архиерея делало их, кухарящих, уже приподнято молитвенно настроенными. Пироги, заливное, изысканные закуски — все это рыбное и молочное — архиерей мяса не ест. Я уже смотрел на дрова и мог начать помогать топить– печь, -дома я всегда топил, когда Агриппина спросила: «Что бы дать нашему помощнику кавалеру?» Женщины загудели вокруг меня, и слышалось: «Миленький! Картинка! Чистый кавалер». Я потупился, но мои мускулы налились энергией.
— Да мужских-то дел нет.
— Испачкается!
— А вот есть мужское дело, — раздался голос Агриппины. – Он нам собьет сметану!
Она дала мне в руки глиняный горшок, похожий на перевернутый церковный купол с плоским донцем, наполненный густой сметаной.
— Вот, Юрочка. Сбивать масло умеешь? Вот этой мешалкой, — она дала мне деревянную лопатку, — сбить сметану, чтобы была густая, как масло.
— Да он забрызгается!
— А дайте ему фартук!
И женские руки надевали на меня и завязывали дамский фартук (на брюки-то!) и тянули меня по ступенькам заднего крыльца, чтобы, усадив на скамейке и отогнав собаку, которая прибежала уже сюда за мной, показать мне, как сбивать. Я стоял около замшелой зеленой скамейки с глиняным горшком и лопаткой в руках, в огромном отороченном кружевом фартуке, облегающем меня всего. Женщины, снабдившие и обрядившие меня, уходя оглянулись, и я услышал: «Ну прямо, принцесса!»
Такого я не ждал. Я, тот самый Гаттерас, я, кавалер в новых брюках — принцесса? И все это из-за фартука и этих кружев. Я уже собрался бросить эту затею и отнести горшок в кухню, когда на дорожке, идущей вокруг дома, показалась группа гостей во главе с Евсевием. Хозяин рассказывал гостям о саде, цветах, московской природе. Епископ, увидев меня с горшком, похвалил за помощь, а я, держа горшок одной рукой, старался другой поднять и засучить за пояс этот злополучный фартук, чтобы исчезли эти кружева и все могли видеть новые брюки. Принцесса!
Гости стояли вокруг, и я вынужден был сесть на скамью и начать крутить лопаткой сметану, которая и так была густой. Зачем ее еще сбивать?
Но сказано сбивать, и я сбивал. Гости прошли, а я сидел и сбивал. Собака лежала поодаль и жалостливо смотрела на меня, понимая, что я как друг по игре потерян.
Я крутил ложкой тугую сметану, иногда загребая снизу, в надежде на скорую взбитость. В дверь кухни было видно, как носят к столу дополнительные блюда, как вынимают из жерла печи коржи для торта. Собака заснула. С террасы доносились реплики гостей.
С засученным за пояс фартуком я не забывал о своих новых брюках, чувствуя, что они на мне, что они до самых ботинок. Почему-то они стали еще тяжелее. Собака подняла ухо, встала и, подойдя, села напротив, глядя на мои штаны. Я почувствовал, что скоро конец взбиванию, потому что сметаны стало меньше. Собака подползла ко мне и, преданно положив голову у моих ботинок, облизнулась. Ложка глухо стукнула о стенку горшка. Я взглянул. Сметаны не было. Поднял горшок. Вся сметана расползлась по моим брюкам и текла к ботинкам. Собака лизала ботинки и круглое донышко, которое я выбил, усердно сбивая. Засученный фартук был сух. Штаны мокры и липки. Ноги были пропитаны сметаной. Гости садились за стол. Агриппина Филаретовна спускалась с крыльца за взбитой сметаной.
