XIII. ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Зима. Натопили круглую железную печку. Тепло. Все дома.
Вечером, после скудного чая, когда немного посидели и пришло время идти спать, началось то главное, что определяло весь этот день как часть Великого поста, предшествующего Пасхе. Начался обряд взаимного прощения.
Мне было интересно подсматривать, как в течение дня все родные и знакомые, расставаясь, просили друг у друга прощения. Многие специально приходили к нам и, посидев, крестились на киот и, обратившись к маме или сестре, говорили: «Простите меня, грешную!» А те в свою очередь отвечали: «Бог простит, и вы меня простите!» Отцу они кланялись особо и просили простить и молиться за них, и он тоже просил их простить его.
Когда настал вечер, мне стало неловко. Не столько неловко самому просить прощения, сколько слышать, как взрослый человек просит тебя, маленького, простить его. Поэтому я еще днем, чувствуя, что очередные посетители уходят, и приближается так смущающий меня момент, убегал куда-нибудь. Или в чулан, который был моей спальней или, наспех одевшись, погулять или, спрятав пальто и шапку, прятался в кухне за печкой, ожидая, пока не хлопнет дверь за ушедшими.
И вот сейчас, вечером, после чая настал тот самый трудный момент. Я подошел к маме и сказал «спокойной ночи», пряча свое лицо и, конечно услышал: «А ты помнишь, какой сегодня день?». Я молчал. «Что надо сказать?». Я, все так же глядя в сторону, тихо, еле слышно сказал: «Прости меня!». И мама, поцеловав меня, обняла: «Ну вот, и молодец. И ты прости меня, если в чем-то провинилась». Так же я подходил ко всем и, сказав каждому эту трудную фразу, слышал и от сестры, и от всех, кто был тут, и от отца — «и ты прости меня, прости, если в чем-то вольно или невольно виноват перед тобой».
Неловко мне было уходить из комнаты в свой чулан, оставляя взрослых виноватыми передо мной. Раздевался я с тем же чувством неловкости, что вот взрослые, а просят прощения. Накрывшись одеялом, закричал: «Я лег!» Открылась дверь, и в чулан вошла мама. Подоткнув, по своей привычке, мне под бока и под ноги одеяло, она подошла к щели, которую называли окном, задернула занавеску, перекрестилась на иконку в углу, потушила свет и в темноте подошла ко мне, поцеловала, погладила голову сверху от макушки вниз ко лбу несколько раз шершавой рукой и шепотом проговорила: «Вот и молодец, вот и умница. Спи с Богом». И вышла.
Дверь, пискнув, закрылась, и только, как кусок яркой бумаги, виднелся из-под нее свет от лампы, горящей в соседней комнате. Задвигались стулья. Послышалось шепот молитвы и все стихающие шаги. Засыпал я счастливо. Было чувство мира и успокоения, будто сделал что-то очень хорошее и можешь спокойно и легко спать. Такое чувство бывает редко. Но что оно было у меня в то трудное воскресенье и что такое чувство есть вообще, я хорошо и твердо знаю.
