Святые дни в Белгороде

(Впечатления очевидца при открытии мощей святителя Иоасафа).

Давно я слышал, что в Белгороде нетленно почивает святитель Иоасаф. Года три тому назад нача­лись о нем оживленные беседы. Я был в то время еще студентом Академии. И вот среди пастырско-просветительного кружка в Академии начали говорить о Белгородском Святителе. Приезжал отдаленный родственник святителя Иоасафа (по женской линии), князь Жевахов и привез свои книги: „Собрание материалов для биографии святителя Иоасафа". Роскошно изданные книги с прекра­сными портретами Святителя привлекли внимание некоторых из моих товарищей, возбудив живой интерес к святому Иоасафу.

На одном собрании членов упомянутого Академического кружка наш председатель о. Христофор прочел статью о Святителе, помещенную потом в журнале „Христианин".

Интерес к Белгородскому Святому все возрастал. Мне захотелось поклониться ему.

В 1909 г. в ноябре месяце я был в Петербурге у Высокопреосвященного Антония Волынского. В это время пришел к нему и протоиерей Маляревский, почитатель свят. Иоасафа. Он рассказывал о тех исцелениях, которые бывали от Белгородского Святителя. Из Белгорода и Курска стали долетать вести, что тамошние жители по дали ходатайство в св. Синод о прославлении Святи­теля и причисления его к лику святых. Наконец раз­неслась по Руси радостная весть: Святейший Синод решил причислить Епископа Иоасафа к лику святых и назначил день прославления его — 4-го сентября 1911 г.

Появились иконы Святителя, описания его жизни и подвигов, понеслись вести о чудесах от новоявляющегося чудотворца.

Весною прошлого 1911 г. еду в Крым... Вот и Белгород. Железная дорога проходить близ самого города. Вот он беленький городок, живописно раскинувшийся своими белыми церквами и белыми домиками среди зе­лени садов. Весь он кажется белым: не потому-ли и назвали его Белгород? Вижу, церквей много в городе; высоко поднимаются онb своими куполами я главами над низенькими зданиями... Невольно вставал вопрос: „где, в каком из этих храмов скрыто бесценное сокро­вище — мощи святителя Иоасафа"? Большие города: Харьков, Нижний Новгород, Самара, Саратов, Пенза и т. д. не имеют святых мощей. А вот в маленьком те­перь Белгороде есть этот необыкновенный дар неба. И хотелось бежать в этот городок, поклониться гробу праведника, поцеловать его нетленные руки... Мысленно даю обещание на обратном пути из Крыма заехать в Белгород.

Быстро промчалось время. В двадцатых числах июля мы с женою спешили в Москву. Было горячее дело. В Севастополе прощаемся с голубо-лазурным заливом моря, с этими ослепительно белыми строениями, расположившимися по холмам Севастополя. Прощаемся с югом и спешим в центральную Русь.

Куда заезжать теперь в Белгород со множеством поклажи, при такой спешке? Жена укоризненно качает головой и говорить: „ты хотел во что бы то ни стало заехать к св. Иоасафу". — Мне стало стыдно... Решено: если не достанем билета с плацкартой прямого сообщения, то, так как нам в Курске все равно предстоит пересадка, заезжаем в Белгород. Ни на городской станции, ни в кассе вокзала не оказалось плацкартных билетов, — все расписаны уже дня на два вперед. На­прасно веду я переговоры с артельщиками, сам часа три дежурю у кассы. Билетов мы не получили.

Садимся в простой поезд. У меня всю дорогу бро­дить в голове мысли (в Белгороде мы, оказывается, приезжаем в 2 часа ночи): куда деваться с поклажей, где искать лошадей и номера гостиниц, а потом опять ждать поезда, рискуя не попасть на свободные места? Не лучше ли ехать прямо до Курска, пересесть там и потом уже осенью съездить к Святителю?... Против нас сидит какой-то господин. Разговорились. Оказы­вается, белгородский уроженец. Услыхав, что мы хо­тели заехать в Белгород, он сталь хвалить свою ро­дину. „Заезжайте, заезжайте, говорил он, — вы там отдохнете. Люди приветливые, помещения дешевые, продуктов много. Извозчики у вокзала всегда, у них такса. Пробудете в городе сутки — другими станете".

Духота и теснота вагона, страшная усталость — дают окончательное решение. Мы останавливаемся на поклонение Святителю.

Два часа ночи. „Белгород". Спешно забираем свои пожитки; носильщики тащат наши узлы и корзины. Вот мы и на вокзале. Еще очень темно. Публики почти нет. Вырвавшись из душного вагона, мы рады чистому воздуху. Но в то же время мы страшно измучены и устали. Куда же теперь ехать? Где лежит Святитель? Когда там служба? Все эти вопросы вертятся в голове. Вижу, сидит молодой священник, и подхожу к нему с расспросами.

Удивительно! Священник оказался из Курска, боль­шой почитатель святителя Иоасафа. „Он меня, говорил батюшка, от внезапной смерти избавил". И полилась беседа, Священник рассказывал нам о великих чудесах от Святителя. „Много, говорил он, чудес от святителя Николая, но, по-моему, и от святителя Иоасафа их не меньше". По его словам, к открытию мощей Свя­тителя готовится великое торжество. Из 25 мест назна­чены крестные ходы — и сам он пойдет из Курска за 150 верст с крестным же ходом. — „Почему же, спра­шиваю, так долго не было его канонизации?" — „Видите ли, ответил священник, вера народная всегда идет вперед. Синод, так сказать, только санкционирует эту виру. С первых же лет после смерти Святителя чтут его кругом у нас на юге. Его изображения вешают с иконами, ходят к нему па поклоненье, призывают его в молитвах. И вот Бог судил так, чтоб в наше маловерное время Святейший Синод внял этому народному гласу и утвердил эту веру в Святителя".

Стало уже светать. Часы показали четыре. Мы втроем сели на извозчика и поехали к монастырю. Беленький городок, видимо, стал уже принаряжаться в ожидании праздника. Дома и церкви побелены вновь, мостовые гладко вымощены. Несмотря на ранний час, видим, дви­жутся по городу партии богомольцев и чем ближе к монастырю, тем их больше. Все это простые, серые сермяжные люди, в красных или белых платках, в поневах и сермягах, в лаптях, с большими котомками за плечами. „Бедные, томные люди" — вспомнилось мне. Около монастыря эти кучки народа уже растянулись в широкие пестрые ленты, движущаяся вдоль белых монастырских стен. Много детей. Тут же много ни-щих и просящих на храм. Один нищий читал вслух псалтирь, а народ бросал ему копеечки в деревянную чашку. Мальчики с тетрадями и карандашами сидели у тротуаров, предлагая записать имена за здравие или за упокой.

Вот мы и у святых ворот. Снимаем шапки и под высокой колокольней входим во двор монастыря. Посреди двора величественно возвышается белый собор крестообразной формы. Вокруг купола лепные фи­гуры Христа и Апостолов. В разных местах двора устроены палатки: торгуют свечами и святым маслом.

Выстроено даже большое здание — магазин, в котором можно приобрести иконы Святителя, всевозможные листки и книжечки с описанием его жития и массу недорогих священных предметов.

Весь двор полон народа. Те же серые томные люди. Мужики в сермягах и дырявых кафтанах и лаптях, бабы в поневах. Множество детей. Народ группами сидел на песке, здесь же лежали и сидели ребятишки, матери держали грудных детей на руках. Дальше народ стоял толпою. Чем ближе к храму, тем толпа гуще. У западной и северной папертей давка. Там стоять люди стеной. И вся толпа со свечечками. Все тонкие копеечные свечи, — все, видно, грошики трудовые.

Стоить гул от говора. Целая волна обнаженных русых всклоченных голов, целая волна красных и белых платков, и над всем мелькают тоненькие белые свечечки. Толпа плотно прижалась к дверям. Напрасно наряд городовых хочет сдержать и привести ее в порядок.

„Сколько народу-то, говорим мы проходящему иеромонаху; ведь этак мы и не пройдем".

— Да, трудно, отвечает он: вчера из трех мест с крестным ходом пришли.

Время от времени двери церкви отворяются. Туда неудержимым потоком кидается народ. Волны голов то приливают, то немного отливают от храма.

Зашли мы в другую монастырскую церковь, и здесь все полно того же серого люда. Кое-когда промелькнет монах, пройдёт точно ошеломленный этой сутолокой и гулом. Спросишь его о чем-нибудь, взглянет удивленно и часто даже не сообразит, что ответить.

После некоторых усилий находи мы иеромонаха, который решается провести нас в храм. Снова идем по двору среди густой толпы и подходим к северным дверям собора, откуда полиция выпускала приложившихся.

Нас впускают вне очереди. Входим. Собор неболь­шой. Высокая арка как-бы разделяет его па две части. Арка завешана парусиной. Там, в передней пасти, идут приготовительные работы к торжествам. Слышны стуки молота и отдельные голоса.

Здесь, в задней части храма, народ идет чередой к южной стене. В ней небольшая полукруглая дверь ведет вниз, в пещерку. Входим в эту дверь. Ма­ленький алтарь устроен над пещеркой, где почивает Святитель. Около алтаря лестница ведет вниз. Спускаемся. Небольшое помещение, с низеньким потолком и маленьким окошечком наружу. Перед окном с улицы стоят богомольцы на коленях. В задней части пещерки вижу большую раку. Крышка ее открыта. В ней-то и почивает Святитель. В ногах его стоить облаченный архиерейский жезл, висят горящие лампады, и стоить подсвечник, не вмещающий пылающих свечей. Страшно жарко от тесноты, народа и огней. Стоять там невозможно. Тем не менее, в головах раки стоял иеромонах, служивший панихиды, а в ногах послушник следил за свечами в подсвечнике. Трудное несли они послушание!

С глубоким благоговением подходил народ к гробнице и прикладывался. Святой весь быль закрыть пеленами. Только маленькое отверстие на руках, да на груди лежит Евангелие. Сколько приходилось вытерпеть в дальних странствованиях этому трудящемуся люду, прежде чем он мог попасть сюда в пещерку — и все кончалось в один миг. Люди шли быстро, их торо­пили. Скорее, скорее. Спустится в пещеру, лишь пере­крестится, пожалуй, и вздохнуть не успеет, как уже у гробницы. Скорее, говорят ему. Быстро нагибается и целует Святителя. Скорее, говорят ему: уже нагибаются другие, и лишь только повернулся, как полиция торопит к выходу, и святая рака скрывается из глаз паломника-трудника, может быть для иного на всю жизнь.

Если он застоялся, хотел взглянуть или сделать поклон, его уже пихают: „уходи, уходи, там ждут дру­гие". И он выходит за очередью, не успев опомниться, а уже в открытия двери влилась новая масса народа.

Вот наконец подходим и мы к гробнице. Целую руки Святителя и Евангелие на груди его. И нам недостойным великая милость! Тут же и пришедший с нами священник. Он становится у головы Святителя и быстро поднимает воздух с его лика, затем открывает он и другой воздух. Далее тонкая кисея покрывает святые мощи. Сквозь нее вижу золотую митру Свя­тителя, а под ней святой лик Святого Угодника Божия.

Темный, как живопись старинных икон, он весь дивно сохранился. Худой подвижнический вид. Впалые очи, тоненький нос, с маленькой горбинкой... Мгновение, и тихо опускаются воздухи. Что это?.. Можно ли описать состоите души в это время? Это не выразить никакими словами. Видеть лик Святого! Какое это неизмеримое, невыразимое счастье! Радость наполняет душу, что-то неземное захватило всего человека... Это Святой взглянул на нас земных и грешных оттуда, с небесных, заоблачных блаженных высот.

С тех пор, когда смотрю на лик Святителя Иоасафа на иконе, я вижу его как-бы живого. Да, он был именно таким, это его черты, его лик.

Охваченные необыкновенными чувствами выходим из пещерки. В церкви густой вереницей стоить народ со свечками. Мы проходим за арку, завешанную парусиной. Передняя часть храма вся вычищена, ходят монахи и рабочие. В левой стороне приготовлен, но еще не освящен придел. Вместо царских дверей стоить большая икона Святителя. Очевидно, ждали прославления Святителя, чтобы посвятить придел его имени. Здесь рабочие устанавливают помост и стержни для будущей раки.

Проходим в правую сторону. Здесь в шкафу за стеклом висят одежды святителя Иоасафа. Полтораста лет лежал в них Святитель и только в мае прошлого года переоблачили мощи Святителя, а эти одежды повесили в шкаф. Здесь висят: голубой шелковый саккос розовыми цветами, серовато розовый омофор, зеленоватая бархатная митра, темно-красный шелковый подризник, зеленый шелковый подрясник, темно-красные бархатные туфли, шитые золотом; в особом футляре рубашечка Святителя. Все сохранилось замечательно, не потеряв старинной выработки и рисунка и сохранив дивно свои цвета.

Мы вышли из собора. Опять та же толпа густо напол­няла монастырский двор...

Встретившийся нам батюшка оказался необыкновенно любезным. Он пригласил нас к себе в номер го­стиницы при женском монастыре, куда еще накануне прибыла его семья. Нас встретили чрезвычайно ласково, точно давно знакомые или родные.

Я прошел по двору этой гостиницы. Оказывается, здесь масса помещений для богомольцев. Громадные 6елые чистые горницы, с большими столами и скамейками. В одном помещении чистые нары.

— Меня водит работница при женском монастыре. „Много бывает народу-то?" — „Да, теперь и то иногда не хватает помещения, отвечает она. Очень часто приходят с крестными ходами. Теперь и то много, очень много народу бывает".

Между прочим, проводница моя рассказала мне инте­ресный случай: «Один священник привел из трех сел народ, а там в их стороне много неверующих мощам-то, — так им всего открыли угодника... и лицо, и ручки. От 7 час. вечера до 11 ночи совсем открытый лежал. Услыхали, ну и мы побежали и приложились грешные...».

Погостив у нового знакомого батюшки, столь радушно принявшего нас, мы снова пошли проститься в мона­стырь. Было уже часов 9 утра. И та же, еще большая, серая толпа густо наполняла монастырский двор. „До­рогу, дорогу, представители от обществ!" — закричали городовые, и два или три таких же бедных и серых мужика, с пятачковыми свечами в руках, прошли в церковь. Из иконной лавки вынесли большой образ Святителя. Его понесли освящать на мощи. Кто-то накинул на икону холщевое полотенце, другие ухватились за образ, чтобы пробраться в собор, а толпа с завистью смотрела на этих счастливцев.

В 10 ч. утра мы выехали из Белгорода, где встре­тили столько привета и ласки, отдохнувшие душою и телом. Несмотря на бессонную ночь, усталости нет и следа. Обдумывая все, только что пережитое нами, мы ре­шили, что это святитель Иоасаф оказал нам свое госте­приимство. Попадаем мы в просторный и чистый вагон, едем быстро и спокойно, как бы исполненные райских видений, осененные небесными крылами Святителя.

---------

1-ое сентября я снова еду в Белгород. Еще доро­гой уже создается какое-то особенное настроение. Быстро мчится поезд. В вагон со мною пять человек крестьян. Все они едут в Белгород. В соседнем купе какой-то странник, исходивший Святую Русь вдоль и поперек, ведет беседу с учащейся молодежью. Кончается тем, что одна из собеседниц дает деньги страннику и говорить: «дедушка, будешь в Белгороде, помяни за упокой Геннадия". Далее и далее по всему поезду рассеяны белгородские паломники. Пролетела ночь в вагоне. 6 час утра. „Белгород". Сходит много народу. На вокзале небывалое движение. К зданию даже пристроен целый зал. Много народу, суетня, едва можно дозваться носильщика.

Иду по городу. Еще очень рано, но улицы полны народом. „Смотри, смотри, говорить один другому, вон крестный ход-то какой, на целую версту растянулся". Смотрю и я в ту сторону. Через низенькие заборы вижу, что-то движется серое, но что, не пойму. Подхожу к перекрестку. И в это же время слева из переулка показался крестный ход. Впереди шел весь запыленный священник с крестом, далее нисколько пар хоругвей, запрестольные иконы; потом парами священники и дья­кона, видимо утомленные и в пыли. Шедший сзади всех священник читал акафист святителю Николаю. За ним громадный хор народа повторял киевским напевом: „Радуйся, Николае, великий Чудотворче. Аллилуия, аллилуия, аллилуия". Около духовенства двигался человек седой, высокого роста, в синем подряснике. Вид со­средоточенный, ноги босые, в руках большая железная палка с крестом. Оказалось, это был известный в России странник Василий. Далее плыла серая туча на­рода, море голов, покрытое облаком пыли. Молитвен­ный трепет охватывал душу при виде этой толпы, всту­павшей с хоругвями и крестами в Белгород. Священ­ный город и священное время! Жаль, что эти крестные ходы город встречал без звона!

Однако, крестный ход не пошел к монастырю, а дви­нулся по боковой улице к отведенному для него пункту. Я остановился на углу. Боже, какая масса плыла за ним народу! Трудно было устоять. Эта масса с котомками и палками плыла неудержимым потоком; было тысяч до 20 народу, и я не мог их всех переждать.

Иду далее. Город весь чистенький, всюду выкидывают флаги. У женского монастыря целая толпа народу. Вот и мужской Свято-Троицкий монастырь. Иду вдоль его белой стены. Теперь здесь сплошь народ. По стене не­прерывной вереницей сидели нищие. Среди них было много слепых и несчастных калек. Все они проси­ли о помощи. В одном месте слепые под волынку пели молитвы. Жалобные голоса их смешивались со странными печальными звуками струн и производили своеобразную грустную музыку. Около них стояла группа богомольцев.

Большая белая Знаменская церковь монастыря одной стеной выходит на улицу. Вижу в окна — церковь битком полна народу. С улицы стоить народ у окон и молится. Иду далее. У святых ворот вся площадь полна народом. Около ворот масса полиции. Толпа стоит полукругом, и в ворота пускают по очереди. Ворота за­крыты. „Ваш билет", остановил меня околоточный. Карточка от влиятельного духовного лица дала мне доступ во двор монастыря. Теперь уже густо в две оче­реди стоял народ во дворе монастыря. Здесь было не столько простого народа, сколько так называемой чистой пуб­лики. Стояли в очереди и в шляпах, и в пальто. В руках часто рублевые свечи.

Та же карточка отворила мне двери собора. Весь он был чистенький. Парусина снята. Масса свечей горела перед иконами. Рабочие ставили решетку, которая бы отделяла середину собора от простой публики.

Становлюсь в очередь для спуска в пещеру. Народ не пропускают, так как скопилось много больных. Каких только ужасов здесь не было!? Вот несут в каком-то мешке несчастного. Не видно, есть ли у него ноги, или это только туловище и голова. Вот на простыне несут еще человека; весь он скорченный, со сведенными руками и ногами. Далее на носилках несут женщину, потом пронесли всего расслабленного мужика, голова которого болталась как на нитке. Весь он был какой-то разбитый, и несли его мужик с бабой, посадив на свои руки. Кого-то еще пронесли на закорках. Еще и еще движутся больные. Страшно смотреть на них. Сердце сжимается, весь невольно вздрагиваешь, глаза за­крываются от ужаса. Нигде и никогда я еще не видал такого скопища больных, таких уродств и страданий. Потом я видал массу подобных же больных на улицах Белгорода. С ужасом вспоминаю об одном. Его возили на тележке. Руки и ноги несчастного были изуро­дованы страшно и скрючены, так что колени его почти соприкасались со ртом. Много было несчастных женщин в падучей болезни. Дикие вопли издавали они и проявляли какую-то бушующую неестественную силу. Больных, которые стояли сами на ногах, не пропускали вне очереди.

Невольно предо мною ожили Евангельские события. „И приводили к Нему, т. е. к Иисусу Христу, пишут еван­гелисты, больных различными недугами и страстьми одержимых. И бесноватых, и лунатиков, и расслабленных жилами, и повергали их к ногам Иисусовым. ...И полагали их на пути, чтобы хотя тень Его осенила их... И весь народ искал прикоснуться к Нему, ибо сила от Него исходила и исцеляла всех... и те, кто прикасался к Нему, исцелялся"...

Вот оно, думалось мне, вот оно царствие Божие на земле, вот точно Христос вновь сошел на землю. Это явился Его Апостол, истинно-верующий в Него, а ведь Христом обещано, что верующий в Него сотворит дела большия, чем сотворил Он Сам. И вот, лишь только услышали люди, что явился этот верующий, в силу своей веры носящий в себе чудную силу благодатных даров, по обетованию Христа, как сейчас и устреми­лись люди сюда к источнику этой силы. Здесь, в этой пещерке с гробницей святого Иоасафа, как-бы образовалась новая Вифезда, и вот немощные столпились около этой купели благодати...

Больные спускались вниз... С замиранием сердца ждал я возвращения несчастных... Их выносили. На их глазах и глазах несших были слезы; порой взгляд несчастных горел каким-то успокоением и радостью. Кто знает? кто проникнет в тайну их души? Кто сможет выразить их чувства, когда этих калек прикладывали к Святителю? Тогда их душа, забыв все, кроме своей муки, беседовала со Христом и Его угодником. Что сказали они друг другу? Что ощутил не­счастный страдалец в это мгновение? Какой переворот произошел в нем? Может быть, он почувствовал приток новых неведомых сил, сулящих ему здоро­вье. Может быть, его душа, доселе вечно скорбящая, вдруг успокоилась и примирилась, и решила терпеть до конца ради загробного воздаяния? Один Господь, да тот, кого они просили, к кому целуя, припадали, знают эти тайны!

Я видел потом, когда уже Святителя положили, в раку, как подвели слабоумную девочку. Ее голова и туловище как-то не гнулись. С трудом мать прило­жила ее к рукам Святителя. Девочка подняла голову. Точно заря разлилась по лицу ее, глаза были влажны и блестели, и она как бы с удивлением смотрела на потолок сени над мощами... Ее отвели и поставили у стены около мощей. Лицо ее все носило на себе печать какого-то неведомого нам восторга... Кто знает, что со­вершилось в ней!

Вечером 2-го сентября я видел у стены в собор группу людей; на стуле сидел какой-то человек, глаза его плохо смотрели, весь он был точно после далекого пути, и точно что-то случилось с ним неожиданное. Он рассказывал, что был расслаблен руками и но­гами, едва мог двигаться, но, приложившись к мощам, почувствовал бодрость и силу. Он видимо волновался. Его успокаивали. Кто объяснит все это? Кто постигнет всю тайну чудес? весь переворот в душе и теле человека исцеленного, и кто может рассуждать о том, почему одному подано чудо, а другому нет? Один Сердцеведец, да разве Святые Его знают эту великую тайну...

Вереница больных прервалась. Я спустился в пе­щерку. Сколько здесь сейчас было пережито, сколько пролито слез, когда нисколько минут тому назад вносили сюда несчастных. ...По-прежнему спешно идет череда. Еще больше горит свечей и лампад. Святи­тель закрыт весь, даже отверстие на руках прикрыто черной бархатной пеленой. Целуя, ощущаешь персты его...

Поднимаюсь из пещеры в собор. Священники и некоторые богомольцы ходят, осматривают. Много тол­пятся у шкафа с облачением Святителя. Около шкафа стояли сильно покатые носилки. На них должен стоять гроб с мощами Святителя в полустоячем положении во время литургии 4-го сентября.

Иду въ левый придал. На черном мраморном воз­вышении стоит золоченая гробница. Над ней сень под старое матовое серебро. Три высоких купола, наподобие глав церкви Василия Блаженного (в Москве), высоко поднимаются над сенью. Они все украшены массой металлических серафимов. Наверху кресты. Вся сень и столбы ее украшены иконками в старинном стиле. На серебряном потолке сени над гробницей большой круг­лый образ Спасителя. В ногах, у потолка, резные крон­штейны; на них потом навешали лампады. Помню в ногах чудную большую золоченую лампаду со старин­ными образками, а наверху двуглавый орел. У лампады подвески из сапфиров и рубинов... царская, говорил народ. Далее висела лампада Великой Княгини Елисаветы Феодоровны. Как первая лампада поражала своим богатством, так вторая своим изяществом. Это был серебряный круг с темно-голубым стаканчиком в середине; она висела на серебряных цепях; внизу под­вески из зерен жемчуга с изумрудами... Далее помню две одинаковых лампады в виде золоченых фонарей и масса других громадных лампад. Я всего насчитал их до сорока.

Иду в алтарь. С правой стороны престола носилки и новый гроб для святых мощей. Носилки желтые полирован­ные, обиты сверху темно-малиновым сукном, с медными местами для ножек гроба. На носилках стоял некрашеный белый кипарисный гроб с золочеными металлическими скрепами по углам и такими же скобами по бокам. Гроб накрыт крышкой, на которой сделан металлический же крест. В головах и ногах скважины для ключей. Гроб накрыт темно-красной пе­леной. Народ благоговейно молился и целовал гроб. Какое-то необыкновенное чувство радости и грусти наполнило мою душу. Готовится светлое торжество, как бы восстание Святителя от смертного сна, но этот при­готовленный гроб как-бы напоминал о похоронах кого-то близкого, дорогого человека. Чувство радости смешивалось с чувством какой-то грусти. Я невольно вспомнил великую пятницу, когда мы, предвкушая великую радость Воскресения Христова, все же испытываем и глубокую печаль и скорбь при виде Его плащаницы.

Я вышел из собора. Те же толпы народа, те же оче­реди. Всюду на скамеечках и на траве сидели группы народа. На высокой монастырской колокольне копоши­лись рабочие, вбивая крючки и вешая разноцветные фо­нарики для иллюминации.

Прохожу в монастырский корпус, где поместились приезжие высокие гости. По длинному коридору ряд две­рей с карточками: Епископ Никодим... Архиепископ Назарий… Епископ Андрей... Епископ Елевферий и т. д. Здесь же жили архимандриты и другие важные лица. Все они имели по небольшой комнате, и было удиви­тельно смотреть, как они мирились с этой убогой об­становкой жизни. У всех как-бы забылось все земное, все жизненные удобства: в эти дни люди оторвались от земли и поднялись выше нее.

Встречаю в коридоре знакомого священника, това­рища по академической скамье. «Как вы сюда попали»? Приехал на торжество, а билета нет, без билета же не впустят сюда более. Как же вы решили? Буду жить здесь в коридоре. Не за тем же я приехал сюда, чтобы стоять на улице за оградой. Мне самому также надо было добыть билет для входа в собор и мона­стырь на 3-е и 4-ое сентября. В коридоре толпилось много прибывших священников и монахов, желавших получить билет. Напрасны были поиски. И Преосвящен­ный Никодим, епископ Рыльский, викарий Курской епархии, и секретарь архиепископа Курского Питирима, и клю­чарь все отвечали одно: «все билеты розданы. Идите в земскую управу, там есть билеты в ограду». Священ­ники протестуют. —«Помилуйте, ведь мы приехали от целых приходов; нас будут спрашивать наши пасо­мые: что вы видели в Белгороде? — А мы, не имея би­летов, должны будем стоять вне ограды».

— „Что делать, хладнокровно отвечает секретарь, ничего, господа, сделать для вас не могу".

Вместе со священниками спешу и я в земскую управу. Народу там бездна. Внизу предводитель дворянства принимает приехавших дворян, обращающихся же с просьбой о билетах, отправляет наверх к чиновникам.

Оказывается, чтобы получить билет, надо подать прошение на имя губернатора. Впрочем, бланки прошений изготовлены на пишущей машинке: остается только впи­сать свое имя.

Поспешно пишем прошения и кидаемся вверх по лестнице. Вся площадка, равно и прилегающей к ней зал заполнены народом. Напрасно народ стучится в боковые двери. Неумолимый городовой никого не впускает. Поневоле отправляемся в зал. И здесь стоит черед. Говорят, что подавшие прошение только на дру­гой день получат билеты. Мы де вчера подали, вот се­годня и стоим, ждем в очереди.

Дело оказалось иначе.

Вышел чиновник с пачкой коричневых билетов. Он брал прошения и сейчас же выдавал билеты, над­писывая сзади, кому дан билет. Вокруг его стола поднялась страшная давка и толкотня. Напрасно он грозил, что не даст билетов, — зал мгновенно наполнился народом. Разнесся слух, что потолок дал трещину. Явились городовые и стали выгонять народ.

После долгих усилий и страшной толкотни и я с при­шедшими священниками получил билет. Увы, билет оказался действителен только в местности, прилегаю­щей к монастырю.

Попросту сказать, билет давал право ходить по улице!

Иду искать себе помещение в городе. Гостиницы при женском монастыре оказались полны народом. В частных номерах за комнату просят 5—10 руб. в сутки. Кое-как у каких-то квартирантов, снимаю полутемную комнату и водворяюсь в ней.

В городе чувствуется праздник. Всюду толпы народа, гуляет масса учащейся молодежи. У мужского монастыря толпа народа все ждет очереди приложиться; у женского стеной стоить народ, ожидая Великую Княгиню.

Но городу ездят высокопоставленные лица в шитых мундирах. Вот проехал ряд придворных экипажей. Прибыли Великий князь Константин Константинович и Великая Княгиня Елисавета Феодоровна. В монастыре раздался торжественный звон...

Этот разъезд придворных лиц напомнил мне время коронации в Москве. Тогда было так же торже­ственно и празднично. Только теперь это торжество было проникнуто религиозной идеей. Эти толпы паломников, эти крестные ходы давали какой-то молитвенный тон всему окружающему.

Прекрасная, даже жаркая погода, яркое солнце усили­вали праздничное настроение.

Вновь, хотя и с большим трудом, проникаю в мо­настырь. Решил не уходить оттуда до всенощной. После долгих хлопот и напрасных розысков, обраща­юсь к Преосвященному Андрею, епископу Сухумскому и прошу его оказать мне содействие, чтобы присутствовать на торжестве. Молодой и видимо сердечный владыка не­обыкновенно участливо и ласково отнесся ко мне. Он дает мне свой билет для беспрепятственного пропуска в алтарь.

Вот и 6 час. вечера. В соборе началась заупокойная всенощная по святителе Иоасафе... Собор полон народа. У южной стены Великий Князь и Великая Княгиня со свитой и высокопоставленными лицами. Была необыкно­венно дорога с их стороны та скромность, которую они обнаружили здесь. Они не пошли вперед, не заняли лучших мест, не стесняли народа. Перед ними гу­стой толпой стояли молящиеся, и члены царской семьи как бы смешали себя с толпой простых богомольцев.

На подсвечниках масса горящих свечей. На клиросах большой хор архиерейских певчих в парадных кафтанах. Почти все песнопения исполняются киевским распевом. „Любимый напев Святителя, подумал я. Его он слушал отроком и юношей, когда учился в Киеве; под эти мелодии молился он в первые годы своих монашеских подвигов".

Было необыкновенное состояние за этой всенощной. Мо­литва за упокой того, кто уже в небесном свете зрит Бога и сам молится за нас. И каждый раз, когда диакон на эктении громко возглашал: „еще молимся о упокоении души усопшего раба Божия епископа Иоасафа и о еже проститися ему всякому прегрешению его вольному и невольному" „яко да Господь Бог наш учинит душу его, идеже праведнии упокояются" — в эти минуты каза­лось, что ангелы возносят душу Святителя все выше и выше к престолу Самого Бога...

На литию и на пение заупокойных „непорочных" выходил Курский архиепископ Питирим, а пред пением этих „непорочных" Белгородский викарий епископ Иоанникий (как передавали мне — великий почитатель святителя Иоасафа) говорил проповедь о святителе Иоасафе.

Он рассказывал о жизни Святителя и чудесах при его гробе. Чрез всю его проповедь проходила одна глубоко выдержанная мысль, выражавшая скрытую не­поколебимую веру: святитель Иоасаф есть поистине Угодник Божий, святой и по жизни, и по чудесам своим.

Когда на „непорочны" вышел архиепископ Питирим и масса духовенства в белых ризах с зажженными свечами, когда хор мужских голосов запел стихи 118 псалма, изображающее состояние души верующего че­ловека в ее искании покоя в Боге, и мальчики звон­кими голосами печально повторяли припев — „благословен еси Господи" — то все богослужение мне напоминало Великую Субботу.

Заупокойный канон читал какой-то дьякон тенором, и его звучный голос раздавался по собору. „Упокой, Господи, душу усопшаго раба Твоего"..... При пении „со святыми упокой" почти все присутствовавшие опусти­лись на колени.

Я вышел по окончании канона из церкви. Площадь пред монастырем была буквально залита народом. У многих в руках были зажженные свечи. У стены монастыря, около Знаменской церкви, служили заупокой­ную всенощную. Темное небо, усеянное яркими звездами, раскинулось над Белгородом... Невольно вспоминалась та рождественская ночь, когда святитель Иоасаф ходил по городу, разнося подаяния. Неузнанный, он тогда был жестоко избит привратником в воротах своего дома... На улицах ходили толпы народа. Многие бабы сидели прямо на земле. В доме, где я остановился, была за­нята даже темная комната.... Белгород ждал великого праздника...

...Утро 3-го сентября. Солнце радостными лучами обливает Белгород. На улицах толпы народа и сильное движение. Иду в собор. Навстречу несутся вереницы экипа­жей, коляски и кареты; в них видны представители высшего духовенства; архиереи в крестах и орденах поехали навстречу митрополиту.

Опять у собора толпы народа. Железные ворота затво­рены; с завистью глядят паломники через решетку ворот во двор монастыря.

Вхожу в монастырь. Торжественно гудит колокол, ему вторят мелкие колокола. Красное сукно расстелено от дверей собора до ворот; ждут великого князя и княгиню. На встречу им к дверям вышел архиепископ Курский Питирим, окруженный клиром. Все в облачениях из белого глазета.

Вот началась и обедня. Последняя заупокойная литургия по святителе Иоасафе. Двери в пещерку закрыты. Никого уже не пускают. Ключарь предупреждает слу­жащее духовенство, чтобы во время панихиды никто не входил в склеп, так как туда пойдут одни епи­скопы.

Литургию служит архиепископ Питирим с несколь­кими епископами и множеством духовенства. Во время пения Символа веры, когда надо священникам колебать воздух над Святыми Дарами, от воздуха протянуты были белые ленты, чтобы священникам, при их многочислен­ности, удалось прикоснуться к святому воздуху.

В середине обедни в ризнице началась некоторая сутолока. Приехали из Москвы гости: Архимандрит Чу­дова монастыря Арсений, протоиерей Восторгов, свита митро­полита; наконец вошел в алтарь и сам Высокопреосвященнейший Владимир, митрополит Московский. Все съехались, все собрались на великое торжество.

Литургия кончилась. Полдневное солнце падает лучами в окна полукружия алтаря; храм полон народу. На се­редину собора вышел митрополит и все бывшие здесь епископы, их было 10.

По обе стороны протянулась вереница духовенства, и началась последняя панихида по Святителе. В последний раз возглашают диаконы: „еще молимся о упокоениии души усопшаго, Преосвященнейшаго епископа Иоасафа, и о еже проститися ему всякому прегрешению вольному и невольному. Яко да Господь Бог наш учинить душу его, идеже праведнии упокояются". Удар за ударом слышится печальный перезвон монастырских колоколов, и кажется, что душа Святителя высоко, высоко над нами, там в ясном голубом небе, облитом лучами солнца — возносится ангелами в белых ризах все выше и выше в глубь и сияние неба. (К сожаленью, во время этой панихиды выпустили такие дивные и трогательные песнопения как: „Покой, Спасе наш, с правед­ными" и „Сам Един еси Бессмертный).

Панихида кончается. „Со духи праведных скончав­шихся душу раба Твоего, Спасе, упокой"..... и вот епи­скопы спустились в пещеру, за ними Великий Князь и Княгиня и несколько лиц из свиты. Сейчас Святи­теля должны из раки переложить в гроб. В храме воцарилось молчание. Прошло довольно много времени, прежде чем епископы вышли из пещерки. Панихиду докончили в пещере у гроба Святителя, и храм как-бы застыл в ожидании чего-то великого. Наступили торжественные и величественные моменты. Епископы в молчании прошли в алтарь и стали разоблачаться. Клю­чарь, придя в алтарь, показал золотые ключи, кото­рыми заперли гроб с мощами Святителя.

С трудом нисколько лиц и я пробрались в пе­щерку. Рака была пуста. Там лежала только белая по­лотняная пелена, слегка сбившаяся; на ней почивал Свя­титель; из-под нее видны были доски, на которых по­коились святые мощи, в головах лежала темно-красная бархатная подушка. С боку пещерки, на столе, стоял новый запертый кипарисный гроб, в который уже был переложен Святитель.

Бывшие здесь лица падали на крышку гроба, обливая ее своими слезами, с любовью и плачем целовали гроб и пелены в пустой гробнице. Перед ней еще горели свечи и лампады. Стояний в головах Иеромонах раздавал святую вату, бывшую в гробнице у мощей, го­воря: „вот уже последняя, больше здесь нет". Послушник в ногах наливал в пузырьки святое масло.

Я вышел во двор монастыря. Множество народу все так же сидело и лежало на траве. Некоторые дежурили здесь уже по суткам, питаясь просфорами и хлебом, который приносили иногда монахи. Эти дежурившие здесь надеялись остаться до вечера или утра 4-го сентября, чтобы хоть видеть перенесение святых мощей. Но их надежды были напрасны. Перед всенощной их всех полиция бесцеремонно стала выпроваживать вон из монастыря.

В городе чувствуется праздник. Везде и всюду народ. Все кажется нарядным и веселым. Много гуляет молодежи; много толков о покушении в Киеве на премьер-министра Столыпина.....

Вот вдали движется темная масса с золотыми пят­нами на ней. Это идет крестный ход. Вот он и подошел. Много хоругвеносцев в новых темно-синих кафтанах с белыми галунами и бахромой. Золоченые хоругви блестят на солнце. Далее в толпе несут 6 больших икон св. Иоасафа, на золотом фоне, — перед каждой из них хоругвеносец в кафтане несет боль­шую восковую (буквально пудовую) необожженную свечу. Эти иконы, очевидно, нес каждый из приходов для освящения на мощах, а свечи они несли в дар к раке Святителя. Один из хоругвеносцев нес на блюде лам­паду к гробнице святого Иоасафа. Толпа прошла к мона­стырю.

Вечер спускается на землю. Уже пятый час. Иду ко всенощной. Около ворот толпа монархистов со знаме­нами и иконами служат молебен о здравии Столыпина. Даже их не впустили в ограду. Из двора полиция все еще выпроваживала народ. Толпа священников, приехавших из дальних краев России, но не имевших билета, металась туда и сюда, прося чтоб дозволили 3-го за всенощной и 4-го за обидней хоть впустить их в ограду. Напрасно. Наконец вышел архиепископ Курский Питирим. Священники толпою окружают его, начинают петь входную „достойно", а потом „Заступнице усердная" и таким образом проникают с архиепископом в храм.

В храме все торжественно и все убрано. В алтаре разостланы ковры. Всюду красуются вновь принесенные хоругви. У раки спешно вешают лампады; за их развесом следят князья Жеваховы, родственники Святи­теля. На гробнице и около нее целые горы свечей, боль­ших и малых.

Никогда я не видал более торжественного зрелища в алтаре, как в эти два дня: 3-го сентября за всенощ­ной и 4-го за литургией! Еще до звона собрались в храм все епископы, кроме митрополита, и сейчас же стали облачаться. На всех священнослужителях было особое облачение из золотой парчи с крестами.

Ударил колокол. Царские врата отворили. Архиепископ Курский Питирим с клиром опять пошел на встречу членам царской фамилии и митрополиту Москов­скому. Торжественный звон несется по воздуху. В храм теплятся масса свечей и лампад; открытые царские врата... все это производить какое-то необыкновенно-торжествен­ное настроение.

Вот запели певчие, и в алтарь вошел митрополит Московский. Началась всенощная. После воскресных стихир в первый раз запели стихиры святителю Иоасафу, Белгородскому чудотворцу. Вот наконец приближается и время литии. Иподиаконы облачили митрополита Московского в полное облачение из золотой парчи.

Лития... Царские врата отворились, паникадилы засве­тили пороховой ниткой. Хор певчих прошел к дверям храма.

Вереницей потянулось духовенство из алтаря. У свя­щенников и народа в руках зажженные свечи. Двери пещерки отворены настежь. У церковных дверей стоят носилки для мощей Святителя.

Епископы спустились в пещерку. Весь спуск в пе­щерку и весь храм озарен свечами. Певцы уже на улице, пение стихир Святителю оглашает воздух и доносится в храм: „потщимся убо, братие" — слышится пение — „еже едино на потребу искати"... Всв замерли в ожидании выхода Святителя из его полуторастолетнего места блаженного сна. Точно пасхальная утреня! Идет мгновение за мгновением. Высоко держит народ свечи, лица у всех восторженны и сосредоточены, многие пла­чут. Гроб все не выносят. Стихиру за стихирой поют певчие — гроб Святителя все не показывается. Решитель­ный момент. Угодно-ли будет Богу и Святителю выйти для своего прославления? Быть может, ему угоднее сми­ренно почивать под сводами своей пещерки...

Пение стихло. Вот по лестнице на спуске пещерки показывается духовенство со свечами, а за ним пока­зался и закрытый гроб Святителя. Теперь уже от него не веет гробом, но жизнью и воскресением. С благоговением подхватывают стоящие гроб и помогают епископам и духовенству поставить его на носилки. — Вот носилки подняты на плечи. Над гробом спустили 4 рипиды для его осенения. Хватаюсь за шест носилок, и мы выходим среди рвущейся около нас толпы через паперть на монастырский двор. Сейчас-же останавли­ваемся. Диакон возглашает первое прошение на литии. Темная ночь спустилась на землю. Мрак разгоняет множество зажженных свечей. Монастырская колокольня вся горит в разноцветных фонариках, и как светящийся столп поднимается к небу. На далеком расстоянии по пути шествия стоит кольцом народ с зажжен­ными свечами. В темноте видны силуэты двух хоруг­вей; при свечах видны запрестольные иконы и немного лица духовенства. Ветер задувал огни свечей...

Прошение окончилось... „Господи помилуй", „Господи помилуй" — запели певчие, и тихо шествие двинулось вокруг собора. Гроб несли медленно, и мне не верилось, чтобы на моей грешной руке покоились носилки вновь являющегося угодника Божия. Останавливались у южных и северных дверей, за алтарем и вновь у западных дверей собора. Когда повернули за алтарь, ветер сильно заколыхал растущие там деревья, и они с шумом как бы преклонились перед вновь вышедшим к ним Святителем и коснулись своими ветвями крышки его гроба.

Входим в храм, полный света и народа с зажжен­ными свечами. Гроб ставят на середине на приготовленном столе, а певчие уже пропели стихиры на стиховне. Звонкий тенор поет „Ныне отпущаеши" — хор ему аккомпанирует. И вот в первый раз в храме раздался тропарь Святителю: „Святителю, Христу Богу возлюбленне, правило веры и образ милосердия людем был еси". — Трижды поют этот тропарь, прославляя Святителя. Но вот духовенство вошло в алтарь. Царские врата затворились, народ погасил свечи, и стали читать шестопсалмие.

После „Бог Господь и явися нам" и пения воскресного тропаря и новоявленному Святителю, вышел на амвон архиепископ Питирим и долго говорил поучение народу.

Проповедь кончилась. Царские врата вновь отворились, снова молящиеся зажгли свечи, духовенство с зажжен­ными же свечами вышло из алтаря и окружило гроб Святителя. „Хвалите имя Господне" — пели певчие, „хва­лите, раби Господа". — Мне пришлось стоять в алтаре у святого Престола, и гроб от нас скрывал большой подсвечник, поставленный в ногах у Святителя. Все с напряженным вниманием смотрели на гроб; за множеством духовенства гроба не было хорошо видно... Вот ключарь поднес ключи митрополиту Владимиру. Кончи­лось пение «Хвалите имя Господне»... В храме воцарилось необыкновенное молчание... Около гроба Святителя что-то делали... Мгновение — и вдруг точно вихрь промчался по храму. Вся толпа, как один человек, упала на колени, и понеслась мощная песнь, захватившая ум, сердце, ду­шу... „Величаем тя, святителю отче Иоасафе, и чтем свя­тую память твою, ты бо молиши о нас Христа Бога на­шего". Священники принесли в алтарь крышку от гроба Святителя. Гроб открыли. Совершилось!.. Лик русских святых обогатился новым светильником...

Никогда не слыхал я такого пения и никогда не за­буду этой минуты! Казалось, пели самыя стены, са­мый воздух, и звуку людских голосов, казалось, вто­рили незримые хоры... Величаем, величаем тя — подхва­тили певчие, в то время когда митрополит стал со­вершать каждение около гроба.

Не пропали молитвы, подвиги и душевные муки по Боге Святителя: „прославляющия мя прославлю".

Прочитали святое Евангелие, и толпы народа неудержимыми волнами хлынули ко гробу. Святитель лежал до груди прикрытый голубой шелковой пеленой. Лицо его было слегка прикрыто тонким серым шелком, так что ясно обозначались глаза и нос угодника Божия. Было очень жалко, когда перед тем, как прикладываться народу, его всего плотно прикрыли пеленами. Хотелось, чтобы в этот великий день, день как бы его воскресения, пробуждения после полуторастолетнего сна, всякий мог видеть его и удивляться его нетлению.

Давка была страшная. По обе стороны гроба встали митрополит Московский и один из епископов и пома­зывали богомольцев освященным елеем.

Я вышел из собора. Здесь около окна его пещерки служили всенощную. Колокольня все еще пылала своими разноцветными фонариками. На площади перед монастырем толпы народа. Многие с зажженными свечами. В разных местах пели молитвы. Здесь же сидели богомольцы, расположившись на ночь: иначе можно не попасть завтра к монастырю.

Дома мои хозяева решили не спать, чтобы хоть немножко посмотреть необыкновенное движение в их городе... В этот день, в первый раз, ложась спать, я молился не о упокоении святителя Иоасафа, но уже призывал и величал его „святителю отче Иоасафе, моли Бога о мне».

Утро 4-го сентября. Немного пасмурно. Серые облака ходят по небу. Ночью прошел дождь и прибил пыль, как бы приготовляя дорогу для торжественного шествия мощам Святителя. Я встал очень рано, в шестом часу, и сейчас же отправился на вокзал узнать про вечерние поезда. На улицах везде народ. В городских церквах шла ранняя обедня. Идут группы странников. В одной из них, состоящей из четырех женщин и одного мужчины, слышалось заунывное пение. По улицам и перекресткам расставляются конная и пешая полиция, натягивают канаты.

На обратном пути с вокзала меня нигде не хотели пропустить, несмотря на то, что я показывал им свой билет. „Никого пущать не велено", неслись отовсюду лаконичные ответы: „мы никаких билетов не знаем, нам не велено пущать, и не пустим".

Блуждаю из улицы в улицу, из переулка в переулок — нигде нет пропуска. Напрасно указываю на би­лет, как беспрепятственный пропуск в алтарь: никто из жандармов и казаков и слушать не хотят.

За канатом, далеко, далеко от монастыря, можно ска­зать чуть не за городом, столпились тысячи простого народа. Бедные, их даже не подпускали буквально за версту...

Проблуждав часа полтора по улицам города, я убедил, наконец, солдат первой цепи пропустить меня. Такие же мытарства терплю у каждой цепи и наконец, кое-как добираюсь до монастырской площади. На пло­щади, по линии каната, стояли длинной лентой хоругви и священнослужители в облачениях. В таком порядке им пришлось стоять часа четыре с лишком и затем еще идти в торжественной процессии.

Здесь с билетами пропуск беспрепятственный. У со­бора новая преграда. С алтарным билетом не пускают в храм, а у алтарной двери два городовых лаконически отвечают: „в алтаре убираются и пока приказали ни­кого не впускать". Опять только карточка от влиятельного духовного лица открывает мне доступ в алтарь.

В алтаре все устлано коврами. На горнем месте за престолом отнята архиерейская кафедра, и на ее месте стоят покатые носилки с возвышенным изголовьем. Они покрыты малиновым шелковым покровом, затканным золотыми цветами. Вокруг — седалища для епископов. На этих носилках должно стоять Святителю во время литургии как бы священнодействующему. Про­хожу в храм. Он уже полон народу. Посреди церкви открытый гроб с мощами Святителя. Мощи покрыты роскошными золотыми глазетовыми покровами, видны только немного руки. Диаконы держать рипиды над святыми мощами.

Опять, как и за всенощной, еще до звона собираются в соборе все епископы и надевают полное золоченое облачение. Ударили в колокол. Царские врата отвори­лись. Архиепископ Питирим с клиром выходит навстречу царской фамилии. Потом певчие и духовенство отправляются в покои митрополита и приводят его „со славой". Шествие митрополита напоминало по своей торжественности выход патриархов. Вот он вступил в храм. «От восток солнца до запад хвально имя Гос­подне», грянул хор, а потом входную „Достойно".

Началась Божественная литургия (во время этой обедни печально было только одно: почему-то из двух сравнительно небольших паникадил в храм ни одно не было зажжено в день такого торжества). Малый вход. „Во Царствии Твоем помяни нас, Господи" — поет хор, а из алтаря ее северными дверьми направляется шествие за святыми мощами.

Многочисленный сонм духовенства окружил гроб с мощами Святителя. „Приидите, поклонимся и припадем ко Христу", запели священнослужители, и гроб под святыми рипидами внесли в алтарь. На плечах епископов и старейших священников святые мощи пронесли через царские врата на горнее место и поставили на приготовленных носилках. Святитель лежал, как бы полустоя", покрытый золотыми пеленами, и четыре диакона все время держали над ним рипиды.

Литургию совершали все 10 епископов и множество священников. В алтаре было тесно священнослужащим.

Какое-то радостно умилительное чувство наполняло душу при виде этого стоящего гроба.

От него не веяло ни страхом смерти, ни ужасом тления. От него веяло воскресением и жизнью.

И это как бы восстание святитель Иоасафа от сна смертного совпало с воскресным днем. „Веруяй в Мя, сказал Христос, аще и умрет, жив будет". — И опять было жаль, зачем в эти великие минуты так закрыли всего Святителя! Почему даже его рук не открыли? Хотелось видеть это торжество жизни, эту победу над тлением и смертью!

После пения «буди имя Господне благословенно». Митрополит Московский вышел на амвон и сказал глубокую по мысли проповедь. Он говорил, что «явился в мир новый молитвенник. Лик русских святых обогатился еще одним подвижником. Россия счастлива: благословение Божие почивает на ней, потому что, кажется, нет города или местечка, где бы ни подвизался тот или иной святой. Русская земля освящена их стопами. Самый воздух как бы наполнен молитвами святых. Но, не довольно ли воспоминания о них, нужно ли открывать мощи их и чтить святые останки угодников Божиих? — Нет, братия, это необходимо надо. Взирая на мощи святого, мы живее вспоминаем его, как бы видим его живущим с нами. Веруя в благодатную силу святого, мы, приходя к его мощам, как бы стоим у самого источника этой благо­датной силы».

Литургия кончилась. Из алтаря вышел длинный ряд священнослужителей в золотых ризах, и снова гроб с мощами вынесли под рипидами, на плечах, епископы и архимандриты.

Певчие прошли к выходу.

Мощи поставили на середине храма, на стол, и начался молебен. Вот пропели тропарь Святителю. „Святителю отче Иоасафе, моли Бога о нас", запели священники. „Святителю Отче Иоасафе, моли Бога о нас" — повторили певчие.

Гроб подняли со стола и понесли из храма. Около дверей задержка на несколько минут: гроб ставят на носилки.

Наконец мощи высоко подняты на носилках и осеняемые рипидами тихо вынесены чрез западные двери. Волна провожающих кинулась к двери. Подхваченный этой волной и я выхожу из храма. Впереди уже дви­жется процессия. Святые мощи на несколько саженей от нас. Идем. Миновали двор и через западные ворота выходим на улицу города. Триумфальная арка украшена материей национальных цветов... Торжественный звон несется по городу и какие-то дивные, нежные звуки: что это плачут, поют или молятся?

Нет, это военная музыка торжественно и тихо играет «Коль славен».

По пути массы народа, на улицах, на окнах, на заборах и даже на крышах... Отряды войска стоят по дороге, конные и пешие. При приближении святых мощей слышен лязг железа: это пехота вынимает шпаги наголо и отдает воинские почести.

„Святителю Отче Иоасафе, моли Бога о нас" несется непрерывное пение клира; ему вторит торжественный звон, военная музыка, вздохи толпы и лязг оружия...

Шествие повернуло влево по южной стороне монастыря на главную улицу. Широко расчищена дорога... Вон впе­реди длинная вереница хоругвей, далее два длинных же ряда духовенства, певчие в парадной форме попарно, святые иконы и кресты. Наконец высоко на носилках, как бы паря над всей этой процессией и толпой, тихо-тихо движется белый кипарисовый гроб с золотыми украшениями.

Из гроба видна белая глазетовая шитая золотом митра Святителя. Гроб осеняют рипиды, а носилки несут епископы и священники, а потом, но предложению епи­скопа Питирима, в головах взяли носилки на свои плечи великий князь Константин Константинович и великая княгиня Елизавета Федоровна. Великий князь с этого момента нес святые мощи всю дорогу без смены... По сторонам идут отряды войска с саблями наголо... За гробом толпа придворных и высокопоставленных лиц, представители и власти г.г. Курска и Белгорода... Сзади Княгини — дворяне, в шитых золотом мундирах, обра­зовали цепь для охраны...

Толпы, толпы народа кругом. Куда только хватает взор, все головы и головы... Вот сделан нарочно боль­шой балкон. Полон народа. „Полторы тысячи заплатили за этот балкон" — говорит кто-то около меня...

Над всем стоит какая-то благоговейная тишина. Когда равняются с кем святые мощи, все, кто только может до земли поклоняются им. Преклоняют колена на крышах, балконах, у окон домов.

Вот, что-то летит и падает на мостовую. Это хол­стина — за ней другая, третья, летят материи, шали, платки, даже шапки. Все это бросают в дар угоднику, чтоб прошел по ним. Сыпятся монеты. Одна даже попала мне в воротник сорочки... Идущие за гробом поднимают деньги, чтобы отдать на свечу. Местами лежать целые вороха накиданных холстов и платков. Видно даже, что некоторые бабы прямо стаскивают платки с головы и кидают Святителю. А сами, может быть, так с непокрытой головою пойдут домой!.. Что из того: платок отдан угодничку, и это для них радость...

Ночной дождь смочил землю. Нет ни пылинки, а солнце радостно и тихо обливает лучами эту процессию.

Повернули в восточную сторону по рыночной площади... Какое-то деревянное здание, в виде сарая. Буквально вся крыша покрыта народом. В одном месте, сбоку процессии, произошло замешательство... Народ прорвал цепь. Солдаты спешат установить порядок... Далее... Вот двух-этажный дом. Окна открыты и заняты наро­дом... благоговейно крестятся смотрящие. Одна старушка дама со слезами на глазах горячо припадает головой к подоконнику... Далее...

Местами около каната стоять с хоругвями и иконами, местами с монархическими знаменами. Вот целая толпа с зажженными свечами.

...Радостно разносится звон, величественно играет полковая музыка, дружно поет клир: „Святителю отче Иоасафе, моли Бога о нас"... тихо и торжественно как бы плывет гроб с мощами, из которого возвышается митра Святителя... Вот он пробужден волею Бога, восстал, вышел из своей пещерки, идет взглянуть на родной и дорогой ему Белгород. Он благословляет вновь те места, те пути, те улицы и дома, в которых он ходил сам, потомков тех людей, которых он пас, право-правя слово истины, которых так любил и за бедноту которых так страдал душою.

... Что увидел ты, Святителю, что нашел ты после своего полуторастолетнего сна?

Ты так страдал душою за благочестие, за церковные законы; ты пал ниц, увидя некогда икону Богоматери в небрежении... И что же? В эти дни, дни торжества твоего, потомки твоих современников выкидывают вон иконы, как нечто позорное... Ты еще в дни детства своего, когда у твоего отца, малороссийского гетмана, ла­кеи на золоченых блюдах носили дорогие яства, ты седел печально в углу, грызя корки черного хлеба, ибо твоя чистая душа возмущалась и не могла есть дороги яства, когда тысячи людей не имеют насущного хлеба. Ты и в последующую жизнь во всем отказывал себе — зато много раздавал бедным: — и вот ныне люди отнимают кусок хлеба один у другого... Ты выходил на эти рынки Белгорода в простой одежде, закупал дрова беднякам, — ты даже ходил по ночам колоть их, и вот, теперь, мы не хотим для ближнего ударить пальцем о палец!

Однажды в глубокую рождественскую ночь, одетый попросту, выскользнул ты в город и раздавал мило­стыню... Но при возвращении не был узнан привратником, и тот грубо и дерзко бил тебя в воротах твоего архиерейского дома, а ты, утром занемогши, сказал, что оступился и упал на лестнице. — И вот, теперь, люди не хотят не только удара, но даже слова простить друг другу.

Твой выход в наши дни маловерия, 6езверия и окаменения сердец имеет великое значение для нас. Он напоминает нам о твоей ревности по вере и Богу, о твоей любви к правде и милосердию. От мощей твоих веет благодатью мира и радостью любви. Благослови же нас и возьми опять под свое попечение, так как мы далеко ушли с истинного пути, с пути, которым ты шел, с пути любви к Богу и людям...

«Святителю отче Иоасафе, моли Бога о нас!» — несется пение клира; гудят колокола, сотни тысяч рук подни­маются для крестного знамения, море голов склоняется перед мощами, льются слезы и летят горячие мольбы.

Пришли. Опять западные ворота монастыря. Входим во двор и в храм. Мощи снимают с носилок. Вот гроб поднесли к раке, сняли с нее верхний ободок и опустили в нее гроб, снова наложив ободок. Святи­тель возлег на новом славном месте своего покоя. „Святителю Христову Иоасафу, преклоньше колена, помо­лимся", — возгласил протодиакон, и все молящееся опу­стились на колена перед гробницей новоявленного чу­дотворца, а митрополит прочел ему молитву.

Молебен окончился. Провозглашены многолетия. Великий князь и княгиня прикладываются к мощам. Пре­освященный Питирим благословляет их иконами Свя­тителя...

Наконец, и стоящие в храме тесным кольцом окружают раку. Прибывшие священники, в разных облачениях (кто какое мог достать), сейчас же встав около раки, начинают первый молебен Святителю с акафистом. Присутствующее здесь поют сами. Мне уда­лось стоять около самой раки. Иеромонах меняет пе­лены на мощах. Вот он снял покровы с мощей и унес их в алтарь. Мощи Святителя остались открыты все, кроме лика. Святитель лежал высокий ростом и худой. На нем надето все белое шелковое облачение. Белый муаровый саккос и такой же омофор, отделан­ный золотым кружевным позументом и такими же крестами, плотно облегали его стан. На груди надеты крест и панагия, на голове белая глазетовая митра, ши­тая золотом. Руки плотно сложены на груди; они коричнево-серого цвета, похожи на резные кипарисные старинные изображения и хотя высохшие, но совершенно целые. Целы не только кожа и кости, но и самые мускулы, хо­тя и сухие. Целы все персты и ногти, так что получалось впечатление, будто эти руки изваяны или выточены художником... Из-под подризника видны худые ноги. Они в белых чулках и красных бархатных туфлях... Вот пришел иеромонах и стал закрывать святые мощи многими пеленами... Опять стало жалко. Почему, хотя бы только на этот единственный торжественный день, не оставить открытыми святые мощи? — пусть убеждаются неве­рующие и сомневающиеся в нетлении Святителя, пусть восторгаются верующие красотою бессмертия святых, — ибо тела святых есть жилище Святого Духа...

Один за другим, теснясь, прикладывается народ к святым мощам. Сколько здесь сменилось лиц, сколько излито дум и молитв, сколько вылетело вздохов, пока только служили молебен! Молебен кончился... В последний раз прикладываюсь к мощам Святителя и выхожу из собора. У дверей уже стоить огромный черед. За воротами сняты и конные, и пешие войска, но вся площадь полна народом...

Перед отъездом из квартиры иду посмотреть, где жили эти тысячи и сотни тысяч деревенского люда. Недалеко от дома, где я поместился, были и столовые... На большом пустыре построены навесы; в них работают солдаты кашевары и бабы. Последние сидят и чистят картофель. Масса начищено и целая груда шелухи. Весело идет пар из котлов. Здесь варятся щи и каша... Несется приятный запах варева. Ярко горит огонь в печи, подогревая куб с водою. Можно было поди­виться чистоте этой кухни... На открытом воздухе, за длинными белыми тесовыми столами, сидело множество деревенского люда. Было время чая. Из больших жестяных чайников наливали кипяток по кружкам... Всюду царило оживление и праздничное настроение.

На стенах построек и у входа в этот двор были наклеены большие белые листы. Порция щей 3 коп., — каши 3 коп., — картофелю 3 коп., фунт хлеба 3 коп. и т. д. и т. д. По улицам города проложены пожарные рукава, и сделаны краны для питья воды...

Шестой час вечера. Расплачиваюсь с хозяйкой и вы­хожу на улицу. Всюду движение, всюду празднично... на­рядные люди или толпы деревенского люда... Прощаюсь с Белгородом и иду на вокзал.

У вокзала стоит полиция и конные жандармы. На вок­зале бездна народа — в третьем классе. Шум и толкотня страшные. Видно было, что вся прислуга и кондуктора выбились из сил и потеряли голову. Но­сильщики отказывались брать билет. Узнаю, что поезд пойдет только через 3 часа, и снова иду в город по­смотреть бараки. Расспрашиваю дорогу. Оказывается, до­вольно далеко, около городского кладбища... Иду по боковым улицам Белгорода... Они даже не мощены. Как тут убого! Много маленьких хибарок под соломой. Что-же было здесь во времена святителя Иоасафа?! Не здесь ли ходил он, тайно раздавая милостыню и разыскивая сирот и убогих?!.. Было уже шесть часов вечера. В церквах звонили ко всенощной... Вон там, внизу, центр Белгорода, с белыми церквами и колокольнями; вон видно и монастырь, где почивает Святитель... Ко­локольня монастыря опять иллюминована и опять подни­мается светящимся столбом к небу. Гулко несется звон в вечернем сумраке, и делается радостно по случаю великого и святого дня и как-то грустно покидать эти ликующие места.

Вон вдали показались светящиеся шары... Это — бараки с керосинокалильными фонарями... Подхожу... Опять деревянные постройки и навесы; столовая и чайная... а вот и большой деревянный сарай с белой вывеской. Здесь земство продает хлеб по 3 коп. фунт... а далее, на лужке, и бараки. — Это длинные сараи или вернее просто высокие, длинные, деревянные крыши на земле, с небольшими стеклянными окнами около остроконечных сводов этих крыш. Они построены в два ряда и тянутся довольно далеко... Там, где спереди и сзади у этих крыш образуется треугольник, это место за­бито досками, и устроена небольшая дверь, вышиной аршина в два с небольшим, завешанная парусиной... Между бараками и около них ходит много народу.

Поднимаю один полог и вхожу в барак. Уже темно. Видно только, что все в бараках копошится. На земле настланы доски. На аршин вверх от них идет второй ряд досок, потом, кажется, есть и третий. За темнотой уже не помню... И на всех этих досках ле­жат кучи тел. Все копошатся серые люди... здесь и с больными, и с детьми.

Помню, на досках на земле сидели бабы с кучей ребят. Здесь были и грудные младенцы. В одном ба­раке даже стояла тележка, а в ней лежал больной, у которого руки и ноги были скорчены и сведены к лицу.

Всех этих несчастных долго еще не пустят в обитель, — напрасно и идти туда, — и они сидят и ждут здесь в бараках своей очереди... В одном бараке несколько голосов тихо пели молитву...

Из бараков через лужайку перехожу к тому месту, где раскинуты солдатские палатки. Горит огонек, и кипит куб, выпуская струи пара... Ходят солдаты. „По­скольку же вас в этих палатках?" — оказывается, по 30 чел. и более. Прямо па земле постелены соломенные тюфяки... „Холодно вам, небось, спрашиваю, ночью?" — „Да это-то бы ничего, а вот как дождь, так парусина то и промокнет, прямо весь мокрый лежишь..."

Спешу обратно на вокзал. По улицам полиция. На­силу пропустили к вокзалу. На вокзале, кажется, еще более увеличилась толчея. В проходе на платформу постлан ковер. Ждут отъезда Великого Князя и Ми­трополита Московского. В числе публики появилось много местных гимназисток, в зеленых платьях и белых фартуках. У одной в руках букет. С вами классные дамы. Очевидно, они собрались провожать высокопоставленных особ.

Билетов не выдают; говорят, что места в поезде все заняты. Уже один поезд прошел. Некоторые от­правляются пешком до ближней станции, чтобы там взять билеты. Однако, рублевка „на чай" расположила в мою пользу одного носильщика, и он, продежурив у кассы часа два с лишним, достал мне билет. Уже было совсем темно, когда я простился с Белгородом, в необыкновенный день его светлого торжества.

[Протоиерей] Сергей Голощаповъ.

#книги