Протопоп Аввакум Петров

Вторая половина XVII века была замечательной эпохой в жизни Велико-Российской Церкви. С одной стороны мы видим реформы в церковной обрядности, коренные исправления богослужебных книг, производимые патриархом Никоном — большие московские Соборы 1666 и 1667 г., с участием восточных патриархов, утверждавших своим авторитетом эти церковные реформы; с другой стороны — послышался бурный протест против этих новшеств в русской Церкви, протест сперва глухой, как подземный гул клокочущего вулкана, — потом яростно разразилась гроза… В Церкви произошел раскол. Недовольство реформами Никона приняло ужасные размеры. Множество членов нашей Церкви отделилось и ушло из нее... И это печальное разделение продолжается до сих пор.

Отколовшиеся обвинили ее во введении всяких ересей, в искажении веры Христовой, подпадении под власть антихриста и потери самой благодати.

Несмотря на то, что и церковные, и гражданские власти принимали против раскольников самые энергичные меры "до градских казней" и "телесных озлоблений" включительно, раскол не уничтожался. Раскольники тогда увидели себя в положении мучеников за веру и еще ревностнее стали защищать до-Никоновские церковные обряды и старые книги или, как они выражались, "древнее благочестие", малейшее отклонение от которого — ересь.

Во главе этой общины стоит протопоп Аввакум. Уже одно это имя вызывает представление о старообрядчестве, о борьбе с Никоном, — представление чего-то горячего, страстного, или, как выражался о нем один старообрядческий писатель, "огнепальной ревности".

Аввакум — передовой вождь раскола, положивший свою жизнь за него. Все другие расколовожди бледнеют пред его мощной фигурой, стоят позади него. Он — душа старообрядческой общины и, как таковой, является носителем ее идеалов, типическим представителем ее убеждений, ее вдохновителем. "То, что в других умерялось разными практическими соображениями и не выступало наружу, в Аввакуме являлось во всей своей наготе и, развиваясь до последней крайности, выразилось в самых выпуклых чертах.

Поэтому знакомство с такою личностью дает нам понятие о старообрядческой общине, о ее силе и нравственных свойствах, о ее социальном положении с ее отношением к Церкви и государству".

Но чтобы понять, откуда могли явиться подобные личности, на чем они воспитались, чтобы, не жалея проливать свою кровь, не дорожа нисколько жизнью, так стоять за церковную старину, — чтобы понять это, необходимо бросить хотя бы самый беглый взгляд на то, чем жило общество XVII века, какие были его чаяния и идеалы.

К середине XVII века на Руси ясно обозначились два течения умственной жизни: первое — строго консервативное, второе — подпавшее влиянию веяний культурного запада.

Давно уже на Руси слагалось мнение о том, что Русь — царство исключительное, особенное и не таковое, как прочие. Политические успехи с внешними врагами, счастливое окончание Смуты внутри России окончательно закрепили эту мысль в умах националистов. Но так как наши предки особенно были проникнуты любовью к своей вере и Церкви, то это возвышение Московского царства, конечно, не могло быть иначе, как "милостию Божиею". С иконами они ходили на битвы с врагами, с иконами отбивали Москву от Ляхов; с крестным ходом в Ипатьевском монастыре избрали на царство Михаила Федоровича Романова. Народ тесно сжился с своей верою, она проникла во всю его жизнь, от колыбели до гроба. Но, при малоразвитости, при недостатке просвещения и образования, русский народ не мог проникнуть глубоко в сущность христианства: он, по преимуществу, остановил свое внимание на внешней стороне религии. Отсюда церковные обряды, священные книги, иконы, вся церковно-богослужебная обстановка были обвеяны духом любви русского народа. Он переносил эту церковность в свои дома, украшал их иконами, совершал дома церковные службы, читал священные книги. Домострой Сильвестра заповедует отводить особую комнату — молельню, или красный (передний) угол, зажигать пред иконами свечи, совершать каждение, занавешивать их после молитвы, обтирать пыль. Заповедуется вместе с тем отправлять дома церковные службы: утреню, вечерню, повечерницу, акафисты и т. п., собирая всю семью, чад и домочадцев. Поэтому церковную обрядность русский человек всасывал с молоком матери, она проникала всю его плоть и кровь. За обряды держались обеими руками, всякое изменение их больно отдавалось в душе. Отсюда в XV веке были жаркие споры "о пресвятыя аллилуии" — сугубить ли ее или трегубить, и о хождении вокруг храма "посолонь" или против солнца. Как известно, Стоглавый Собор 1551 г. не только утвердил, но и оградил анафемою многие церковные обряды, в том числе и двугубую аллилуию.

Смотря на Византию, откуда Русь приняла христианство, наши предки видели, что она "пала" под власть "Турскаго Магмета". Где причина этого? Не наказание ли это от Бога? Ответ был утвердительный. Еще задолго до этого "по тысящи летех" от Рождества Христова отделилась от греческой, от истинной апостольской, откуда пришла к нам вера, церковь римская. Она "пала прелестью аполлинариевою" и приняла всякие еретические догматы и новшества.

Там служили на опресноках, неправильно исповедывали "символ веры", ввели органы и всякие безнравственные обычаи, вроде брадобрития и т. п. "Рим всех ересей приятилище и источник всякаго нечестия, латынское мудрование богомерзкое" говорит знаменитый представитель старообрядчества.

Но, к ужасу русских людей, "льстивые греки" пошли на компромиссы с "латинами", результатом которых была Флорентийская уния.

Теперь свет благочестия греков померк в очах древнерусского народа. Это, по его мнению, было не что иное, как новое отступничество. Поэтому, когда пал Константинополь под наплывом мусульман, русские националисты увидели в этом грозный бич Божий за беззаконное братанье с еретическим Римом: "и о том дети подумайте", писал в 1471 г. митрополит Филипп к Новгородцам, — "царствующий град Константинополь непоколебимо стоял, доколе, как солнце, сияло в нем благочестие; а как покинул истину, да соединился с латиной, так и впал в руки поганых". Какое уж там православие, когда и дружба с латинами, и подданство поганому султану? "Но эта сеть отступления простиралась все дальше и дальше. В 1596 г. это отступление совершилось уже в России. Под влиянием запада, притесняемая поляками и иезуитами Малороссия вступила в унию с католиками. "Гречане и Малые России потеряли веру", изрекли тогда о них на Москве; "и крепости добрых нравов нет у них, покой де и честь прельстила, и своим нравом работают, и постоянства в них не объявилося, и благочестия ни мало".

Итак, по взглядам тогдашней большей части русского общества, правая вера осталась только на Руси. Некогда Византия приняла на себя величие древнего Рима. Теперь этот второй Рим пал, его место заступил третий Рим — Москва. "Два Рима падоша, третий стоит, а четвертому не быть". "Иного же отступления уже нигде не будет: везде бо бысть, — последняя Русь зде".

Сознание своего православия и превосходства над потерявшими веру греками для русского народа подтверждалось самими же выходцами из Византии, которые довольно часто появлялись в России — или для торговли, или для собирания милостыни, чем особенно занималось греческое духовенство. Греки торговцы часто обманывали простодушных русачков, продавая им стекло за драгоценные камни и жемчуг, а духовные лица, приходившие на Русь за подаянием, часто оказывались самозванцами. "Корыстолюбивые греки, писал Крыжанич, под сенью благочестия волочатся по нашим странам без нужды и совершают многие поступки против святых правил, — через что падает церковный порядок. Всякие святыни они обращают в товар и готовы продать нам тысячу раз Христа, коего Иуда продал лишь один раз".

Замечательно то, что сами восточные патриархи поддерживали это высокое мнение о себе русских людей, как единых представителей и носителей православия. Так, например, патриарх Иеремия говорит царю Феодору Иоанновичу: "Понеже убо ветхий Рим падеся, аполлинариевою ересью, второй же Рим, иже есть Константинополь, агарянски внуцы, от безбожных турок обладаем, твое же, о благочестивый царю, великое российское царство, третий Рим, благочестием всех превзыде, и вся благочестивыя в твое царствие в едино собрашеся, и ты един под небесем христианский царь именуешься во всей вселенной, во всех христианех".

Почти то же выражал и Феофан, патриарх Иepycaлимский. "На востоке в Палестине, говорил он, видел от поганых агарян святым Божиим церквам запустение и православным христианам святаго греческаго закона великое насилие и погубление, и утешения ниоткуду несть; точию слух благочестиваго христианскаго российскаго царя, яко той един на вселенней владыка и блюститель непорочныя веры Христовы, прочии вси, аще неции и именем христиан нарицаются, но далече от истины отпадоша и горше окаянных турок в православной вере гонители быша". То мнение, что вящшее православие — на Руси, и что Церковь Русская во всем "совершение прият", — истекает из того же вышеизложенного представления. Отсюда понятна замкнутость русского общества, боязнь иноземцев еретиков, подозрительность ко всему чужестранному.

Но рядом с этим течением русской умственной жизни начиналось другое, именно влияние этих столь страшных для тогдашней Руси иноземцев.

Под влиянием различных столкновений с еретическим западом, русские увидели превосходство иноземцев над ними во многих отношениях. Явилось стремление сблизиться с западом, при чем главную роль посредников играли немцы и поляки. Часть русского общества выбилась из своей колеи прежней жизни, отрешилась от замкнутости и презрения к чужеземцам. Стали все чаще и резче проявляться всякие новшества на иностранный манер. В Москве появилось много иноземцев, существовала даже большая Немецкая слобода. «Кроме немцев, говорит проф. Кизеветтер, Москва была переполнена поляками. Польское влияние решительно господствовало, заметно отражаясь на общественных нравах и умственных интересах и самого русского народа».

Появились иностранные экипажи, лакеи в ливреях, сияли зеркала в домах, и кресла заменили старинные лавки. Русскиe франты одевались в иностранные костюмы; посягнули на неприкосновенное и исстари чтимое украшение человеческого лица, стали брить бороду. Появились в домах даже иконы фряжского письма, на которые, впрочем, патриарх Никон воздвиг суровое гонение. Вместе с культурой внешней, стало проникать к нам и умственное влияние запада. Впрочем, просвещение свое Русь, страшно опасаясь немцев-латынников, заимствовала из Киева. Поднимались речи об устройстве в России школы. Пока же, по приглашение царя Алексея Михайловича, приехали киевские ученые: Арсений Сатановский, Епифаний Славинецкий, Дамаскин Птицкий. Боярин Ртищев основал даже свое училище, близ дороги из Москвы в Киев, при церкви св. Андрея Стратилата. Здесь выстроил он монастырь Спасо-Преображения и поселил 30 монахов из Киево-Печерской лавры.

Приезжие монахи преподавали «новыя науки» философию, риторику и латинский язык. Ртищев любил ученых мужей и иногда проводил с ними целые ночи без сна в «любезном собеседовании». Они успешно вели дело обучения русского юношества.

Сам царь покровительствовал этому новому движению.

Он не только выписал ученых мужей, но и воспитание сына своего Федора Алексеевича поручил киевскому учёному Симеону Полоцкому.

Даже в доме у царя завелись новинки. Так трон государев был переделан на польский образец, равно как при дворе завелись «комедийныя действа». Но как первое строго национальное и церковное направление приводило к крайней замкнутости и застою, так новое течение приводило к другой крайности. Весьма многие русские люди, увлекшись западным влиянием, всецело и даже рабски подчинились ему, кинулись из одной крайности в другую, из огня да в полымя. Стало проскальзывать явное пренебрежение ко всему русскому. Так, например, князь Иван Хворостинин не позволял даже своим людям ходить в церковь.

Наплывшие в Москву иностранцы строили козни и ставили сети в торговле и промышленности простодушным русакам. Но особенно важно то, что иноземцы часто насмехались над «святое святых» русского народа: его религией, верой православной, и не стеснялись пропагандировать свои религиозные мнения. Олеарий сообщает о полковнице Лесли: в противность русской веры, полковница заставляла подвластных ей русских крестьянок есть в постные дни мясо, отвлекала их от церкви, не давала им в своих дворах оставаться даже столько времени, чтобы положить надлежащее число поклонов пред иконами их, а, что всего ужаснее, однажды схватила она со стены икону, бросила в топившуюся печку и сожгла. В 1638 году причты 11-ти московских церквей жаловались правительству, что «немцы русских людей у себя во дворах держат, и всякое осквернение русским людям от тех немцев бывает.» Теперь понятно, что к этому новому течению русской жизни не все могли отнестись сочувственно. Оно захватило далеко не всю нацию.

Новые веяния запада отчасти привились в высших сферах общества, но не проникли народные массы.

Даже люди высшего круга и то не все одобрительно смотрели на эти новшества, которые шли в разрез с старозаветными идеалами древней Руси. Иноземное влияние было оскорбительно для русского национально-церковного сознания.

«Немцы» презрительно относились к старой вере, а в представлении наших предков наша самобытность отожествлялась с православием. Поэтому большая часть общества отнеслась подозрительно к этим нововведениям. Школу Ртищева стали считать за проповедницу ересей, и послышался шепот по углам: «кто по латыни научится, тот праваго пути совратится».

Послышались голоса в защиту русской самобытности.

«В каждой стране, писал патриарх Иосиф в окружном послании к духовенству и мирянам, — не приходит чужой закон из другой страны, но каждая своего обычая закон держит». Ордын Нащокин говорит: «что нам за дело до обычаев иноземных: их платье не по нас, и наше не по них».

Сердце ревнителей старины судорожно сжималось еще от некоторых эсхатологических чаяний, которые тогда носились в атмосфере старинных понятий. В весьма уважаемой стародумами книге «о вере», предсказывалось о кончине миpa, иже имать быти во восьмом веце, (т. е. в восьмой тысяче лет от сотворения миpa). Приближался 1666 г., особенно страшный для русских книжников, так как он состоял из Апокалипсических чисел: на тысячу лет связан сатана, — да число антихриста 666; в той же книге «о вере» встречаем предостережение: «по тысяце лет от воплощения сына Божия Рим отпаде от восточныя Церкве; в 595 лето по тысяце жителие Малой России к римскому костелу приступили. Се второе оторвание християн от Церкве. Оберегая cиe, пишем: егда исполнится 1666 лет, да что бы от прежних вин зло некакое и нам не пострадати».

Понятно, как страшны были всякие изменения и новшества русским консерваторам. Начались раздраженные идейные споры, весь воздух Москвы был пропитан атмосферой идейной борьбы противоположных миросозерцаний. Ясно как Божий день, до какой ожесточенной борьбы должны были дойти русскиe люди, когда эти новые веяния, это увлечение реформой, коснулось самой великой драгоценности древне-русской души — церковной области. Касаться этой области с целью изменений, по мнению людей старинного образа мыслей, было святотатством, наводило ужас на преданных обрядовому церковному благочестию. Малейшее изменение даже в обряде или букве богослужения — уже ведет к ереси. Поэтому-то реформа в богослужении и исправлении церковных книг вызвала такое ожесточенное противодействие со стороны ревнителей старины. Аввакум был именно человеком такого старого уклада жизни, преданный родной старине до фанатизма, самый лучший выразитель консервативно-церковной жизни русского народа. С необыкновенным мужеством и самоотвержением защищал он «древнее благочестие», и вся его жизнь была сплошная борьба за эти свои, хотя и неосновательные, убеждения, окончившиеся для него смертью на костре. Со страстным темпераментом, с огненным словом, с непреклонной волей — Аввакум был прирожденным общественным вождем. Судьбе было угодно поставить его в ряды поборников старины, и он повел это дело со всем пылом своей одаренной натуры.

Родился Аввакум в глуши нижегородских пределов, в селе Григорове за рекой Кудмой. Отец его Петр был священник «прилежавший пития хмельнаго», но мать его Mария была постница и молитвенница, — всегда учившая Аввакума страху Божию и потом сама принявшая иночество с именем Марфы.

Так уже с младенчества Аввакум рос между двух противоположных по характеру родителей. Несомненно, между последними происходили тяжелые сцены, производившие глубокое впечатление на живую, чуткую и страстновосприимчивую душу мальчика. Здесь можно видеть зародыши того пессимизма и аскетизма, которые в течение его несладкой жизни развивались все более и более, уверяя его, что истинное счастье только в мире загробном. Малейший толчок мог навсегда укрепить эту настроенность Аввакума.

Однажды ему пришлось видеть, как у соседа пала скотина. Это впечатление так удручающе и потрясающе подействовало на мальчика, что он ночью вскочил с постели и со слезами молился о душе своей, «поминая смерть, яко и мне умрети».

С тех пор Аввакум до конца жизни не оставлял ночной молитвы.

Вскоре Аввакума посетило испытание. — Отец его умер, он остался сиротой: «от своих соплеменников во изгнании быхом».

В такой суровой обстановке вырос Аввакум. Мать вздумала его женить, и религиозный юноша молился «Пресвятей Богородице, да даст жену, помощницу ко спасению».

Замечателен здесь высказанный Аввакумом взгляд, чего он искал в женитьбе. В жене он желал видеть ни кого другого, а помощницу ко спасению. И эта мечта его осуществилась. Он женился на бедной сироте, дочери кузнеца того села, Анастасии Марковне, девушке набожной, «безпрестанно обыкшей ходити в церковь» и давно уже горячо любившей Аввакума. Она как нельзя лучше выполнила свою миссию, всю жизнь была самоотверженной помощницей мужа в его борьбе за благочестие, поддерживала и воодушевляла его в трудные минуты испытаний. Мать Аввакума вскоре умерла «в подвизе велице», и он от изгнания переселился в другое место.

Теперь Аввакум вступает на поприще церковно-общественного служения. 21-го года он был поставлен диаконом в селе Лапотицы, через два года в священника, а через восемь лет был возведен в сан протопопа.

Но прежде чем говорить об его общественной деятельности, необходимо охарактеризовать его, выяснить его взгляды и убеждения, которые он проповедовал и за которые так упорно боролся до последней капли крови. Тяжелые жизненные невзгоды закаляли душу Аввакума и вырабатывали в нем железную волю, стойкость в несчастьях, а всосанная с молоком матери религиозность влекла его неудержимо ко всему церковному, возбуждая веру в загробный мир и презрение к временной жизни.

«Дни человека на земле (писал он впоследствии Морозовой) яко дни плача. Воспомяни, егда ты родилася, не взыграла, но заплакала, от утробы матери. И всякий младенец тако творит, прознаменуя плачевное свое житие». «Верите настоящему сему, говорил он другим: не быша ли прежде вас сильнии царии и князи, богатии и убозии, малии и велицы? Где они? Се видим пожерты быша, всех положи смерть, всех увяди, всех истни! Воистину быв, яко не быв. Воззри на гроб и виждь: где юность? где очи красни и зрак наш? Вся изше, яко сено, и яко цвет отцвете, и яко трава посечена бысть. Гной, червии, смрад лют, блудящая плоть бедная лежит, таже прах и без вести бысть. Не льстися: яко искра огня угасает, толь скоро душа от тела отлучается».

За то Аввакум предался всей душой религии, понимая ее, как дитя своего века, как сын простого народа, в смысле обрядоверия.

Он был весьма начитан, знал не только священное писание, но и творения отцов Церкви.

Одни из важнейших добродетелей у Аввакума — смирение и покорность, которых он безусловно требовал от подчиненных и младших.

Так он учил боярыню Анисию быть смиренной: молоть рожь в жерновах, печь хлеб на сестер, или варить щи, да по сестрам разносить... «Не моги на начальницу воздохнуть, аще ти и не в силу труды».

Но в суровом Аввакуме было много и сердечности. Среди его строгих аскетических обрядовых требований есть и чисто нравственные предписания любви, в его характере проглядывают нередко и мягкие добродушные черты. Своих последователей он учил: «Господь любви хощет, а диавол ненависти учит. Господь в мир привлачит, а диавол на убийства учит. Того ради Господь землю общу сотворил, равно всем светит день, солнце сияет равно, чтоб друг друга любя жили, яко во единодушном дому, совместно, и единодушно Бога хваля; мы же не тако: но яко псы и яко котки друг на друга ворчим и прыщим яко козлы».

Люди вместе с тем должны не забывать и заповедь Божию о милосердии... «Добрые люди, милуйте нищих, да и сами помиловани будете от Христа Бога, понеже писано: блажени милостивии, яко тии помиловани будут».

У Аввакума эта милость иногда проявлялась и на деле. Так он очень был снисходителен к кающимся, верил в исправление человека, в возрождение его духовных сил. «Един Бог без греха и без изврат, говорил он, а человечество немощно, падает яко глина и восстает яко ангел... Бог простит всех смалодушествующих и паки возвращихся на первое достояние»... «Разговаривайте братии (послание написано жене и детям, когда некоторые из детей его пали «в никонианство»), — не сетуйте де о падении своем выше меры, — простит вас!» «Да и батюшка де (т. е. сам Аввакум) прощает и разрешает, дает прощение в сей век и будущий! Вперед не падайте; задняя забывающе, на передняя простирающеся, живите»! — В другом месте, в письме к Морозовой, он поверяет ей семейную неприятность. В доме Аввакума родила работница — девушка. Ходили слухи, что виной здесь Прокопий, сын Аввакума. «Прокопий, говорит Аввакум, божется и запирается. В летах детина: не диво ему и привалять! Да cиe мне скорбно, яко покаяния не могу получить!» С этой снисходительностью к людям кающимся и покорным у Аввакума было в душе даже и непамятозлобие.

«Полно тово плачевнаго дела вспоминать, говорил он, прерывая печальную повесть о своих невзгодах житейских». «Бог их простит, — писал он о царе и боярах, — я своего мучения на них не спрашиваю, ни в будущий век. Молитися о них подобает мне, о живых и о преставльшихся. Диавол между нами рассечение заложил; а они всегда добры до меня»... «И все бояра те до нас добры. Один диавол лих».

Среди его сочинений и наставлений встречаются иногда повеления быть кротким и с любовью относиться к врагам. «Много Христу досады бысть от беззаконных жидов; Он же моляшеся Отцу Своему о спасении, научая нас, да яже и мы о вразех своих такоже творим и не творим зла ко искренним своим, но терпим вся находящая нам с любовию; зря на Христа, то же творим, за помощью Его».

«О Христове деле говори кротко и приветно», пишет он в послании ко всем верным; «даже слово твое да будет сладко, а не терпко. Аще и разгорится дух огнем божественным, слово к человеку говори, а умом ярость износи на диавола. А кающагося во всяко время прощай и вся твори, не человеком показуяся, но Богови. Также и молимся за противнаго, яко и Сам Господь о Иерусалиме плакаше».

«Еще и незлобие, продолжает он, во время гонения подобает голубино... Христианину (как и голубю, если его лишить детей) безгневно подобает жити, аще и жену и детей отымут, не гневатися, а о имении и слова не говори. Пускай диавол емлет: он владыка веку сему. Христос сохранит же в нечестивых руках».

Порой у Аввакума появляется нежность, ласковость. — Замечательное место встречаем мы в письме к Морозовой, где он с любовью вспоминает об ее умершем мальчике. «Увы, мой свете, утроба наша возлюбленная, — твой сын плотской, а мой духовной! Яко трава посечена бысть, яко лоза виноградная с плодом к земле приклонися и отыде в вечныя блаженства со ангелы ликовствовати, и с лики праведных предстоит Святей Троице. Уже ктому не печется о суетной многострадальной плоти, и тебе уже неково чотками стегать, и не на ково поглядеть, как на лошадке поедет, и по головке неково погладить, — помнишь ли? как бывало! Миленькой мой государь! Впоследнее увиделся с ним, егда причастил ево. Да пускай, — Богу надобно так! и ты небольно о нем кручинься: хорошо право Христос изволил. Явно разумеешь, яко царствию небесному достоин. Хотя бы и всех нас побрал, гораздо бы изрядно!»

Это чувство нежности переходит иногда у Аввакума и ко всей природе: «Богу вся надобно, говорил он,— и скотинка, и птичка в славу Его, пречистаго Владыки, еще же и человека ради!»

Впрочем, эти черты добродушия и мягкости бледнеют в сравнении с его суровыми и ригористическими требованиями.

Остается кратко сказать о литературном таланте Аввакума. Дар слова у него был прекрасный; речи звучали убеждением, вдохновением, порой страстностью и энтузиазмом. В писаниях Аввакума слог своеобразно-живописный и легкий. Его речь, образная и ясная, понятна для самого простого слушателя. В сочинениях Аввакум постоянно применялся к читателям или слушателям, к умственному их кругозору. Оттого проповеди и сочинения Аввакума были так привлекательны для его современников. «В то время, как в произведениях ученых противников Аввакума, пишет Мякотин, преобладала сухая, книжная форма изложения, подавляющая массой риторических оборотов, нередко совершенно почти затемняющих смысл данного места; в то время как они не могли обойтись без громадного количества иностранных слов, — язык Аввакума блещет своей простотой и удобопонятностью; лишь изредка встречаются в нем иностранные слова, и везде, не исключая и сочинений догматического характера, он отличался замечательной жизненностью и энергией». Надо, впрочем, сказать, что порой Аввакум доводил эту простоту до грубости и цинизма, но все же его сочинения носили в себе обаятельный характер для его современников.

Самую лучшую характеристику этих литературных особенностей Аввакума представляют его толкования на Св. Писание. Вот некоторые места из этих произведений: «Змия же», читаем мы у него в объяснении о грехопадении прародителей, «отклоняся от Адама, прииде к Еве, — ноги у нея и крылья были, хорошей зверь, красной была, докамест не своровала.

И рече Еве те же глаголы, что и Адаму.

Она же, послушав змия, приступи ко древу, взем грезн и озоба его и Адаму даде: понеже древо красно видением и добро в снедь, — смоков красная, ягоды сладкия, слова межю собою льстивыя! Оне упиваются, а диавол в то время смеется.

Увы невоздержания! увы небрежения заповеди Господня! Оттоле и до днесь в слабоумных человеках так же лесть творится. Подчивают друг друга зелием нерастворенным, сиречь зеленым вином процеженным и прочими питии и сладкими брашны, а опосле и посмехают друг друга, упившагося до пьяна! Слово в слово, что в раю было при диаволе и при Адаме.

Паки Бытия. И вкусиста Адам же и Ева от древа, от негоже Бог заповеда, и обнажистася. О миленькия! Приодети стало некому! Ввел диавол в беду, а сам и в сторону! Лукавый хозяин накормил, да и с двора спихнул: пьяный валяется на улице ограблен, — никто не помилует!

Паки Библия. Адам же и Ева сшиста себе листвее смоковнишное от древа, от него же вкусиста, и прикрыста срамоту свою, и скрыстася под древо возлегоста. Проспалися бедныя с похмелья, ано и самим себя сором: борода и ус в блевотине, а от г... в мотылех; со здоровных чаш кругом голова идет и на плечах не держится! А ин отца честнова сын, пропився на кабаке, под рогожею на печи валяется! Увы тогдашнева Адамова безумия и нынешних адамленков!

Паки Бытия. И паки рече Господь: что сотворил еси? Он же отвеща: жена, юже ми даде... (просто рещи: на што де мне такую дуру сделал!) Сам неправ, да на Бога же пеняет! и ныне похмельные тоже шпыняя говорят: на што Бог и сотворил хмель-ет! Весь пропился и есть нечего! Да меня же избили всево! А иной говорит: Бог де судит ево, — до пьяна упоил! Правится бедной, — будто от неволи так зделалось! А беспрестанно желает тово. На людей переводят, а сами ищут тово. Что Адам переводит на Еву. А сам где был? Чем было рещи: согреших, Господи, прости мя: ино стыдно простится. Чему быть? Честной человек, — сором поклониться! Своровав, сверх перваго греха другой грех надо бы еще сделать, — поправиться!

Бытия. И рече: жена, юже ми даде. И Господь рече к Еве: Ева, что се сотворила еси? Она же отвеща: змия мя прельсти.

Дело кругом пошло, друг на друга переводят: а все заодно своровали».

Не менее интересное в этом отношении место есть и в беседе о наятых делателях. Здесь между прочим толкуется и евангельская притча о богатом и Лазаре. Когда доходит до места, где говорится, как богач из ада просит, чтоб Авраам послал Лазаря, хотя бы только омочить уста его, Аввакум замечает: «Возьми, — пойдет Лазарь в огонь к тебе с водою! Каков сам был милостив: вот твоему празднеству отдаше! Любил вино и мед пить, и жареные лебеди и гуси, и рафленые куры: вот тебе в то место жару в горло, губитель души своей окаянной! Я не Авраам, — и не стану чадом звать: собака ты! За что Христа не слушал, нищих не миловал? Полно, милостивая душа Авраам-от милинкой, — чадом зовет, да разговаривает быть-то с добрым человеком. Плюнул бы ему в рожу ту и в брюхо то-то толстое пхнул бы ногою».

Теперь можно судить, что за человек был Аввакум, как в нем реализовывались веяния старины; ясно также, в каком духе должен был действовать Аввакум на поприще общественно-церковного служения.В своих сочинениях он цитировал Василия Великого, Златоуста, Григория Богослова, Иоанна Лествичника и других, часто на память. Ему были известны также любимые в древней Руси религиозные сборники — Измарагд, Маргарит, Хронограф, Азбуковник и т. п. Старинные церковные книги возбуждали в Аввакуме глубокое уважение, как книги добрые, — «и я», говорил он, «всех приемлю и чествуя лобызаю». «Держися книг Филаретовых и Иосифовых, увещал он впоследствии: тут правость чиста и неблазненна».

«Церковь бо созда Христос, писал Аввакум Плещееву, святу и крепку сице, непреклонну и недвижиму, яко не токмо уста еретическия, но самая врата адова не одолеют ей, по словеси Господню, в ней бо Христос живет и в ней царствует, и не дает ей погрешити ни мало что не токмо в вере и догматах веры, но ни малейшей цертице божественных церковных догмат, канонов и песней».

Еще лучше выясняется этот взгляд Аввакума на непогрешимость старозаветных книг из споров, которые он вел с противниками. Так, в одной псалтири была случайная опечатка в 104 пс[алме]: вместо «вниде Израиль во Египет ... и возрасти люди своя зело» — напечатали: «возврати люди своя зело». За эту опечатку в свое время Аввакум больше года бранился с дьяконом Федором: «ты де старыя книги хулишь и переправливать мне велишь; не мудрая та речь и не богословная, замечает по этому поводу дьякон Федор, да и о той у него велики толки были. После от иных псалтирей познал, яко право глаголах ему. Аз ему ту опись исправил». Еще характернее другой пример. «Что то поможет вам друг ваш антихрист, его же жалаете поюще, писал Аввакум к принявшим новые книги, — слухом бо услышах, Господи, и убояхся: до мене бо идеши, меня ища заблуждшаго. Нет не так Дамаскин поет во ирмосе сем: до мене бо прииде, меня ища заблуждшаго. А во иных печатех: до мене бо приходит, меня ища заблуждшаго. И то хорошо: оба прихода — и первый приход, и второе пришествие знаменует Христова. А ты, собака, поешь: идеши, антихриста ждешь». Даже изменение слов: во? имя на во и? мя и векомъ на вековъ не дозволяется. «В старых «аминъ», а в новых «аминь»». «Малое бо сие слово великую ересь содевает».

Не менее уважительно и фанатично относился Аввакум и к церковным обрядам. «Устав во Церкви, писал он Борису с братией, от святых отец со Святым Духом устроен: кто мы! — хощем быти разумнее Параклита? прелагаем по своему чину! Как напечатано, так и творить подобает. Не прелагаем пределы, иже отцы положиша. Аще и несмыслен гораздо, неученый человек, за то знаю вся, что в Церкви от святых отец преданная, свята и непорочна суть. Держу до смерти, якоже приях; не прелагаю предел вечных. До нас положено: лежи оно так во веки веком! Не буди еретик не токмо над жертвой Христовой и над крестом, но и пелены не шевели». Отсюда его заповедь «церковнаго правила пения отнюдь не поколебати».

Посему Аввакум учил, как молиться, сколько и когда класть поклонов, как изображать на себе крестное знамение; писал о днях поста и мясоястия и т. п. упражнения обрядового благочестия.

Вместе с тем, верный русским древним аскетическим воззрениям на жизнь, Аввакум строго защищал аскетические подвиги и добродетели.

«Детей своих учите, Бога для, неослабно страху Божию, играть не велите».

«Разумей, слушателю, всему глава: Бога бойся и, вставая и ложася, трепещи, на уме держи Его — Света. Как станешь Бога бояться, так все будешь разуметь и без книг премудр будеши. Древние мужи не письмены, но от твари поразумеша Бога».

Поэтому надо усердно читать слово Божие, изучать закон Господний, равно нужно и «книгам прилежать, писание бо может тя умудрити». Точно также Аввакум заповедовал: усердные молитвы, правила измождения плоти бдениями и постами, воздыхания покаяния и сокрушенные слезы.

«Перестань ты медок попивать, писал он боярыни Морозовой: нам иногда случается и воды в честь, да живем же! Али ты нас тем лутчи, что боярыня?...

Един честен тот, кто ночью встает на молитву, да медок перестанет, в квас примешивая, пить».

«Нощию вставай, — не людям себя приказуй будить, но сама воспряни от сна без лености и припади, и поклонися сотворившему тя. А в вечеру меру помни сидеть».

«Добро есть, говорит он в другом месте, благодатью извещати и утверждати сердце, не брашны. Понеже объястливый тяжек на вся благая; подвигу прилежати тонкими чувствы полезно: тогда и совесть легка и восперена, а объядение и многосоние пакость добродетелям и зело неполезна».

Вот отчего так строго заповедует Аввакум соблюдать посты. «Аще можеши, писал он о великом посте, от недели до субботы и все 5 дней, наченши с понедельника, рядом постися и яждь поединожды сухоядением; аше ли ни, и ты среду и пяток неослабно держи для распятаго, пребывая в посте и молитве, и коленопреклонении, и в трудех... и от жен миряне в воздержании!.. а в пятидесятницу... и в среду и пяток рыбку с маслецом вкушаем с воздержанием».

Самые праздники должно проводить скромно и тихо, без всякого бесчинства — «не пиянством и козлогласовании, и праздными беседами, но по преданию воскресному почитай честно. В прочие ж дни прилежи трудом и рукоделием, яко же речеся. Аще возможно, и по вся дни ходи в церковь. Аще ли ни, и ты у икон дома правильцо держи, елико возможно, а отнюдь без правила не буди: тужит душа, лишаема молитвы»

И рече Еве те же глаголы, что и Адаму.

Бытия. И рече: жена, юже ми даде. И Господь рече к Еве: Ева, что се сотворила еси? Она же отвеща: змия мя прельсти.

Дело кругом пошло, друг на друга переводят: а все заодно своровали».

III

Сделавшись священником, Аввакум со всем жаром предался своему делу. По своему темпераменту он был человеком, не знавшим полумер и неспособным остановиться на полдороге — ведет ли она к добру или xyду. Преданный всей душой русской старинной церковности, он явился ревностным совершителем богослужений. Вот отрывок из письма Аввакума к Борису с братией, где он рассказывает о совершении им церковных служб.

«Егда вечерню с повечерницею отпою, после ужины правило начну: повечерницу, 14 канонов Иcycy и акафист с кандаки икосы: Воду прошед и ангелу, и тропари канонов и молитвы: та же Достойно, — трисвятое и Нескверную, и еще трисвятое, и Даждь нам, и рядом Боже вечный и все молитвы спальныя, и отпуст, и Ослаби остави вместо прощения, и ненавидящих; тоже 30 поклонов за живыя и за мертвыя. Благословлю, да и распущу черемош. Паки начинаю начало правилу поклонному: Боже очисти мя и молитвы, и, проговоря Верую, и огонь погасим, да и я, и жена, и иные охотники ну же пред Христом кланятися в потемках тех: я 300 поклонов, 600 молитв Исусовых, да сто Богородице, а жена 200 поклонов, да 400 молитв, понеже робятки у нее пищат... Довершил правило, прошения проговоря, да и спать взвалюсь — один я спал. Когда обедню пою, тогда апасно сплю: сам добуду огня, да книгу чту. Егда время приспеет заутрени, не спрашиваю пономаря: сам пошел благовестить. Пономарь прибежит. Отдав колокол, пошед в церковь, и начну полунощницу: докамест сходятся клирошаня, а я и проговорю в те поры. Прощаются, ино Бог простит; а который дурует, тот на чепь добро пожаловать: не раздувай уса — тово у меня. Таже заутреня на всяк день, с каждением по чину и чтение 4 статей, и в воскресный день 6 статей: по данной мне благодати толкую чтучи. В рядовые дни заутреня 4 часа, а в полиелее 5 часов, а в воскресенье всенощное 10 часов. После заутрени причастное правило. Час говорю сам; а церковное пение сам же чту и пою, — единогласно и на речь пою, против печати слово в слово... И отпев обедню, час поучение чту. И после обедни час поучение чту, сидя один. А обедню, прости, плачучи служу, всякую речь в молитвах разумно говорил, а иную молитву и дважды проговорю; не спешил из церкви бежать, — после всех волокусь».

Такой же неутомимый он была и в деле проповеди. «Не почивая, аз грешный прилежа во церквах и в домах и на распутиях, по градом и селам... проповедуя и уча слову Божию». «Мне веть неколи плакать, писал он впоследствии из Пустозерской тюрьмы: всегда играю с человеки, таже со страстями и похотями бьюся окаянный. В нощи что посберу, а в день разсыплю».

Не менее он был строг к себе в нравственном отношении. Аввакум бичевал свою плоть за всякое проявление своей слабости. Однажды пришла к нему на исповедь девица, «обремененная многими грехами блудодеяния», и с плачем ему покаялась. Слушая ее исповедь, Аввакум почувствовал, что он сам «треокаянный враг разболехся», его охватила страстная похоть. Тогда он зажег на аналое три свечи и держал над пламенем руку, пока угасло «злое разжжение». — Придя домой, он плакался пред образом Господним, «яко и очи опухли, и молился прилежно, да отлучит его Бог от детей духовных: понеже бремя тяжко, неудобоносимо».

А вот и другой случай, не менее замечательный. Однажды, уже живя в Москве, по возвращении из ссылки в Сибирь, Аввакум пришел домой страшно расстроенный после споров и шума о вере, в школе Ртищева. Узнав, что его жена и работница поссорились, прибил ту и другую. Но когда Аввакум сознал свою вину, то лег посреди пола и велел всем своим чадам и домочадцам бить его, а сам говорил: «иже мя не биет, не имать со мною части в Царствии Небеснем». «Человек с двадцать было народу у него в доме, и все били его».

Строгий к себе до самобичевания Аввакум требовал того же и от своих пасомых. «Давид глаголет», писал он своим последователям: «седмижды днем хвалих тя о судьбах правды твоея. Сиречь: в сутках всякому подобает вечерня, повечерница, правило, полунощница, утреня, часы, литургия. Да он же говорит: полунощи востах исповедатися о судьбах правды твоея. Сверх церковных правил и нам подобает вставать ночью и плакатися о гресех».

«Люблю я правило нощное, говорит он Морозовой, и старое пение. А буде обленишися на нощное правило, тот день окаянной плоти и есть не давай. Не игрушка душа, что плотским покоем ея подавлять».

Для побуждения к исполнению нравственных правил Аввакум не стеснялся употреблять и более радикальные меры, в роде телесных наказаний. Уже в приведенном отрывке о богослужении это выражается ясно: «ино Бог простит, а который дурует, тот на чепь добро пожаловать». Нередко Аввакум вразумлял непокорных четками, шелепом, сажал в подвал и т. п.

Так воспитывал себя Аввакум среди суровой аскетической жизни, закалял свою душу и вырабатывал непреклонную волю, непривыкшую уступать никому и ничему. Но вместе с тем Аввакум заступался за слабых и угнетенных, входя в конфликт с властями того времени.

У какой-то вдовы начальник отнял дочь. Аввакум умолял его возвратить сироту матери. Но начальник поднял целую бурю. Явившись с толпой народа, он избил Аввакума у самой церкви, так что тот около получаса лежал без признаков жизни. Испугавшийся начальник отдал было дочь вдове, но потом, должно быть, пожалел и снова страшно избил Аввакума, волоча его в ризах по земле.

В другой раз какой-то начальник прибежал в дом Аввакума, бил его и кусал ему руку, пока рот наполнился кровью. Верный себе Аввакум завязал руку платком и пошел к вечерне. Начальник не унялся, хотел было застрелить Аввакума, но из обеих пищалей получилась осечка. Видя, что этим не проймешь Аввакума, начальник отнял у него двор, а самого ограбив выгнал без куска хлеба на улицу. У Аввакума тогда только что родился младенец. «Аз же взяв клюшку, а мати некрещеннаго младенца, побрели, аможе Бог наставит, и на пути крестили».

Так доплелись они до Москвы.

В Москве Аввакума приютил царский духовник Стефан Вонифатьев и протопоп Казанского собора Иван Неронов. Вероятно, эти лица звали Аввакума раньше, так как приход последнего был в патриаршей области, и Аввакуму, несомненно, приходилось бывать в Москве. Может быть, Аввакум еще на родине познакомился с своими будущими друзьями.

Он мог посещать Макариевский Желтоводский монастырь, где познакомился с Иларионом, потом архиепископом Рязанским, с священником села Кирикова Ананием (в иноках Антоний), с сыном его Иларионом, потом митрополитом Суздальским, женатым на Ксении сестре еп. Павла Коломенского. Анания был духовник Ивана Неронова, который не малое время жил в селе Лыскове.

Наконец в 15 верстах от родины Аввакума находилось село Вельдеманово, — родина патриарха Никона.

Эти высокие покровители вполне были единомысленны с Аввакумом и такие же ревнители древнего благочестия.

Они познакомили его даже с царем и выхлопотали ему грамоту, утверждавшую его на прежнем месте.

Аввакум вернулся назад, найдя на месте своего дома одно печальное разорение.

Но не долго был Аввакум в Лапатицах.

Как-то раз пришли в это село скоморохи с медведями, бубнами и масками. Ревнуя по Христе, разогнал Аввакум скоморохов, маски и бубны поломал, а двух больших медведей отнял и выпустил в поле. В это время по Волге плыл боярин Шереметев на воеводство. Очевидно, народ не преминул пожаловаться на самоуправство Аввакума. Шереметев позвал его к себе на судно и много бранился, а под конец велел благословить своего сына Матвея, который, подражая моде, был обрит. Увидев на нем «блудолюбивый образ», Аввакум не дал благословенья и даже «порицал от Писания». Вспыливший Шереметев велел было бросить священника в Волгу. Хотя это приказание и не было исполнено, но все же обличителя проводили с судна побоями.

Через нисколько времени снова какой-то представитель власти вооружился на Аввакума. Приехав с людьми к его двору, он стрелял из луков и из пищалей, так что Аввакум должен был спасаться бегством из дому. Наконец ревностного Аввакума изгнали вторично. Опять Аввакум приволокся к Москве, и на этот раз царь велел определить его в протопопы в Юрьевец-Повольский.

Но и тут был протопоп недолго: всего 8 недель. Долгие службы, суровые обличения, строгие требования и стремления подчинить всех своей воле, ради благочестивой жизни, подняли против него весь город. Однажды до полутора тысяч человек — попов, мужиков и баб, с рычагами собрались к патриаршему приказу, где Аввакум разбирал духовные дела. Протопопа вытащили, били батажьем и рычагами, топтали ногами, так что прибывший воевода с пушкарями едва отбил его у разъяренной толпы. Двое суток охраняли пушкари его дом, а народ страшно волновался, особенно «бабы, которых унимал от блудни». Толпа ходила по городу и приступала к дому с криками: «Убить его, б... на сына, да и тело собакам кинуть ».

Люди слабые изнемогают под ударами несчастий, люди сильные только укрепляются или ожесточаются ими и до последней степени напрягают свою энергию для борьбы с преградами

Аввакум не пал духом, но, оправившись на третий день, снова бежал в Москву. Однако, его друзья и сам царь были недовольны его бегством из Юрьевца.

«Тут опять кручина, — рассказывает Аввакум в своей автобиографии, — а жена и дети, и домочадцы, человек с двадцать — в Юрьевце остались, — неведомо — живы, неведомо — прибиты. Тут паки горе»!

Впрочем, дело уладилось, и Аввакум остался в Москве. Он теперь стал помогать служить протопопу Казанского собора Ивану Неронову.

Затем прибыла в Москву и семья Аввакума. Теперь для Аввакума началась более широкая и известная деятельность. Означенные московские протопопы были ярые ревнители древнего благочестия, защитники русских старозаветных идеалов, неодобрительно смотревшие на новшества в обществе, как признаки нравственного упадка. Недаром же Ивана Неронова его почитатели называли «вышеестественным, равноапостольным, по Церкви Христовой крепким поборником». Аввакум как нельзя лучше подходил к ним. Около этих протопопов группируется теперь уже целый кружок. В состав его входили: костромской протопоп Даниил, изгнанный за то же, что и Аввакум; Муромский протопоп Лонгин, попы: Романский Лазарь и Суздальский Никита; к ним присоединился и ученый диакон Благовещенского собора Федор. Во главе этого кружка стояли: царский духовник Стефан Вонифатьев и Иван Неронов.

Начались в Казанском соборе длинные богослужения, горячие проповеди. Церковь часто не вмещала собравшегося народа.

Здесь же зазвучали суровые, но возбуждающие проповеди Аввакума. Сам благочестивый царь Алексей Михайлович покровительствовал этому кружку. Их авторитету подчинялся даже патриарх Иосиф. Аввакуму «так любо было у Казанской», что он отказался от предложенного ему было места во дворцовом храме у Спаса «за Золотой Решоткой».

Тишайший и любитель церковности царь Алексей Михайлович пленился религиозностью Аввакума, часто виделся с ним и душевно беседовал.

«Любляше бо царь, говорит Семен Денисов, благоревностнаго Аввакума и почиташе его за доброе житие его».

Его почитала также и царица, у которой служили два Аввакумовых брата, а один из них, Герасим, был даже священником в дворцовой церкви.

Все это создавало видное положение для Аввакума.

Но расцвет деятельности этого кружка совпал с знаменательной эпохой Русской Церкви, именно с исправлением церковных книг и обрядов патриархом Никоном.

В 1652 г. скончался патриарх Иосиф, и на патриарший престол был избран Никон «собинный друг царя». Он до патриаршества был в дружеских отношениях с кружком Вонифатьева и даже сходился с ним во взглядах. Но, достигнув власти патриарха, Никон окружил себя пышностью и недоступностью и бесцеремонно сурово расправлялся с ослушниками его приказаний. Еще будучи митрополитом в Новгороде, он усмирил мятеж, когда его избили до того, что он кашлял кровью и едва не умер. Это показало, «что он принадлежит к тем людям, которые не могут ничем поступиться и готовы идти на всякие страдания за свое дело».

Но в то же время люди, ему подобные, бывают часто способны и на сильнейший деспотизм. Новгородцы жаловались, что Никон чинил «многия неистовства и смуту в мире великую».

Высокомерие нового патриарха весьма оскорбило его прежних друзей из Вонифатьевского кружка, что они и высказали при удобном случае.

Сделавшись патриархом, Никон усердно занялся церковной реформой. В богослужебные книги тогда действительно вкралась масса ошибок и описок. Равно тем же страдали и обряды и во многом разнились от обрядов и молитвословий греческих восточных Церквей.

Приезжавшие тогда в Москву греческие иерархи указывали Никону на эти разности в книгах и обрядах между Церквами востока и России. Никон решил дело исправления, которое велось и при прежних патриархах, довести до конца. Но, как человек горячий и неуступчивый, Никон слишком круто повернул дело. Любя греческие обряды, он желал во всем с ними быть единообразным и в основу исправлений положил чины и обряды Церкви греческой и западно-русской. Прежние справщики были удалены с печатного двора, их заменили знающие греческий язык — Епифаний Славинецкий, архимандрит Иверского Афонского монастыря Дионисий и другие. Близкое участие в этом деле принимал Арсений грек, человек подозрительной нравственности и еще более подозрительной веры, которую он менял, судя по тому, с кем имел дело. Понятно, что все эти новшества Никона возбуждали сильное порицание со стороны ревнителей древнего благочестия, почитателей старинных книг, «каковыми великие святые благоугодиша Богу». — Это покровительство грекам, это доверие тем, которые «под властью мусульман потеряли православие» — было непростительно в очах ревнителей святой старожитности. В центре их, конечно, стояла мощная личность Аввакума, этого, по выражению Соловьева, «протопопа богатыря».

Его богато-одаренная натура, его сила воли и необыкновенная ревность к старине и церковности возвышали его над всеми его единомышленниками.

«Одно только лицо, говорит проф. Ивановский, равнялось с ним по силе и природным дарованиям, — это Никон, другой богатырь в саккосе и патриаршей митре».

Мы видим, насколько разошлись они в отношении к церковным книгам и обрядам. Два богатыря сошлись, две силы встретились, готовился неминуемый бой, не на жизнь, а на смерть.

Скоро он действительно и начался.

В 1653 г. патриарх разослал память (указ), чтобы Великим постом, при чтении молитвы святого Ефрема Сирина, клали вместо 17 земных поклонов 4 больших и 12 малых; равно бы и крестились тремя перстами, а не двуперстно, как было установлено на Стоглавом соборе. Не трудно понять, какое вызвал брожение этот указ в Нероновском кружке. «Мы же задумались, рассказывает своим образным языком Аввакум, сошедшися между собою: видим, яко зима хощет быти — сердце озябло, и ноги задрожали».

Григорий Неронов ушел даже в Чудов монастырь, где молился целую седмицу, «и там ему от образа глас бысть, во время молитвы: Время приспе страдания! Подобает вам неослабно страдати!».

Между тем Аввакум с Даниилом составили «выписку» о крестном знамении и поклонах и подали царю. Это не могло пройти так протестовавшим.

Немного спустя, Никон велел расстричь попа Лонгина по ложному доносу, будто он похуляет иконы. Неронов горячо вступился за друга и высказал Никону все, что у него накипело на сердце.

«Прежде, — говорил он, — ты имел совет с протопопом Стефаном, и которые советники и любимы были, и на дом ты к протопопу Стефану приезжал, и о всяком деле советовал я не прикословил нигде, а ныне у тебя те же люди недостойны стали, и протопоп Стефан за что тебе враг стал?.. ты хвалишь законоположение иноземцев и обычая их приемлешь. Ныне у тебя то и святые люди: гречани я из малыя Русии».

Неронов жестоко поплатился за это. Патриарх лишил его скуфьи и, после заключения в Симоновом монастыре, сослал в Вологду в Спасо-Каменный монастырь. Точно также протопопа Даниила расстриг и отправил в Астрахань.

Между тем Аввакум поссорился с попами Казанского собора, которые не стали давать ему читать и рассердились за то, что он в поучениях «много лишняго говорил». Очевидно, порицал распоряжения патриарха и властей.

Тогда оскорбленный Аввакум ушел из собора и на дворе у Неронова, в сушиле, стал служить по старому чину, говоря: «иное де время, и конюшня иныя церкве лучше», — но Казанские попы, не стерпев того, что Аввакум отучил народ от их собора, донесли об eго действиях патриарху.

И вот 13 августа 1653 г., в субботу, когда Аввакум собрался с братиею в сушиле «побдети о Господе», явился вдруг патиарший боярин, Борис Нелединский, со стрельцами.

Нелединский книги топтал, братию перехватали (человек до 40) и самого Аввакума били взашей, драли за волосы в епитрахили и отвели в патриарший приказ, где приковали на цепь. Отсюда утром отвезли его в Андроньев монастырь и посадили на цепи в погребе. Три дня сидел он тут без пищи. «Никто ко мне не приходил, — пишет он, — только мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно».

На третий день, когда Аввакум был особенно голоден, кто-то тайно принес ему поесть щей и хлеба. Этот таинственный посетитель показался Аввакуму не то ангелом, не то человеком.

На четвертый день протопопа вывели из погреба, архимандрит с братией увещевали его покориться патриарху... «a я от писания его браню, да и лаю!»

Не убедив упрямого протопопа, который теперь сознавал себя мучеником за веру, монахи отдали его под начал чернецу, который на цепи волочил его в церковь. «У церкви за волосы дерут и под бока толкают, за цепь трогают и в глаза плюют. Бог их простит и в сей век, и в будущий! Не их то дело, но самого лукаваго» — писал Аввакум.

Четыре недели сидел здесь протопоп. Водили его и в патриарший приказ, на допрос о челобитной на Никона. При этом «архидиякон со мною стязався и, побраня меня матерни, велел паки отвести в Андроньев монастырь».

Наконец Никон решил принять против упорного протопопа радикальные меры. 15 сентября Аввакума привезли на телеге к соборной церкви и хотели расстригать. Но мягкосердечный государь, вполне предавшийся своему другу Никону, все же не порвал своей привязанности к старине и все еще любил в душе ревностного протопопа. Ему жаль стало Аввакума, он сошел с своего места и, подойдя к патриарху, упросил его не лишать Аввакума священства. Через несколько дней пришел указ отправиться Аввакуму в ссылку в Тобольск.

Теперь для Аввакума начался новый период в его жизни. Прежде он был простым обличителем пороков — теперь он обличитель ересей. Его гонят и преследуют за то, что он не согласился оставить старые книги и древние обряды, т. е. «прежнее благочестие», что, как уже было замечено выше, отождествлялось с самой верой.

Значит, он мученик, он страдалец за старую веру, которую теперь извращает Никон с гречанами. Это возвышало Аввакума и в его собственном сознании, и в глазах его единомышленников.

Беды еще больше закаляли Аввакума, еще сильнее заставляли его любить свои идеалы, служить им. Он встал теперь твердо и бесповоротно на путь страдания «за древнее благочестие» и его защиты.

Тяжко было странствование Аввакума. Пришлось ехать 13 недель. Протопопица дорогой родила, и ее больную везли в телеге. Но эта ссылка протопопа послужила только к распространению раскола. Он всюду проповедовал о том, как патриарх вводит новую веру и всякие ереси на Руси. Его слово было особенно убедительно, потому что народ видел перед собою человека, который, действительно, делом и словом проповедовал старую веру, страдал за нее. Где еще ничего не знали о московских исправлениях книг, теперь были предупреждены о вновь явившейся ереси.

В Тобольске Аввакум встретил сочувствие со стороны тамошнего архиепископа Симеона, придерживавшегося старины. Он даже дал протопопу место у одной церкви, что было чрезвычайно выгодно для пропаганды Аввакумом своих идей. Но скоро здесь у протопопа начались бурные столкновения с местными жителями. Однажды, во время отсутствия архиепископа, дьяк последнего, Иван Струна, напал на дьячка Аввакумовской церкви и «мучить напрасно похотел». Дьячок спасся бегством в церковь, где Аввакум пел вечерню. Струна с толпой народа побежал и сюда и вцепился было дьячку в бороду. Тогда Аввакум бросил петь вечерню, запер двери, не пустив прибежавших людей со Струною, посадил последнего на пол и «за церковный мятеж постегал его нарочито-таки». Приняв покаяние от Струны, от пустил его домой. Родные Струны подняли против Аввакума весь город, ночью ломились к нему в дом и хотели утопить его. Целый месяц прятался Аввакум от своих раздраженных врагов. Наконец приехал архиепископ, нашел Аввакума правым, а Струну посадил на цепь.

Дьяк как-то ушел с цепи и донес воеводам на Аввакума — «слово и дело государево». Тогда архиепископ, посоветовавшись с Аввакумом, избрал другой род наказания и в Неделю Православия предал дьяка проклятию в церкви. Узнав об этом, боярский сын Бекетов пришел в церковь и бранился на архиепископа и Аввакума, но вдруг умер скоропостижно, на дороге из церкви.

Тогда архиепископ с Аввакумом приказали оставить его труп на улице собакам три дня, «да граждане оплачут согрешение его». Только через три дна владыка и Аввакум «честне погребли тело его».

Ради приведения к благочестию и «крепости нравов» Аввакум и здесь употреблял иногда насилия и телесные наказания.

Раз явился к нему пьяный монах и стал кричать: «учителю, дай мне Царство Небесное». Когда он порядочно поднадоел протопопу, последний позвал его в дом и спросил: «можешь ли пить чашу, которую я тебе поднесу?» Монах ответил, что может. Тогда Аввакум прочитал ему отходную, велел положить голову на стол, а пономарь так-то хватил монаха толстым канатным шелепом по шее, что с искателя Царства Небесного мигом соскочил хмель, и он стал просить пощады. Тогда Аввакум, в виде епитимии, велел положить ему полтораста поклонов, при чем пономарь сзади охаживал его шелепом. «Да уж насилу дышать стал,» — говорит Аввакум, — «так-то его употчевал пономарь. Вижу я, яко довлеет благодати Господни: в сени его пустили отдохнуть и дверь не затворили. Бросился он из сеней, да и через забор, да и бегом». С тех пор монах всегда кланялся протопопу в землю, да и своего архимандрита и братию начал почитать.

Но иногда такие средства исправления не достигали желанных результатов.

Один раз протопоп застал в грехе прелюбодеяния мужчину с женщиной. Он стал их обличать, а они отпираться от своего греха. «Так мне горько: согрешает, да еще не кается!» Не долго думая, протопоп свел их в приказ. Но воеводы только посмеялись. Мужика постегали маленько, да и отпустили, а бабу к нему же прислали.

Тут уж Аввакум расправился с нею по-своему; спрятал ее под пол и дня три держал не евши, пока она своим ревом не стала ему мешать в нощном правиле. Выпустил ее протопоп и спросил: «хочешь ли вина и пива?» — Не до вина стало, отвечала продрогшая баба: «дай кусочек хлеба!» «Разумей, чадо: похотение то блудное, пища и питие рождает в человеке и ума недостаток и к Богу бесстрашие и презорство».

Потом дал ей четки и велел ей поклоны класть. До того укланялась, что упала, а Аввакум приказал еще пономарю угостить ее шелепом. «И плачу пред Богом, говорит Аввакум, да мучу. Помню, в правилех написано: прелюбодей на Пасху без милости мучится. Начала много дал, да и отпустил. Она и паки за тот же промысел, сосуд сатанин!», замечает с сокрушением суровый нравоисправитель.

Так жил и действовал в Тобольске Аввакум, и эта его ревность по вере приобрела ему много почитателей: у таких горячо убежденных людей никогда не бывает недостатка ни в жарких поклонниках, ни в заклятых врагах.

В полуторогодовое пребывание Аввакума в Тобольске «пять слов государевых» сказали на него. Вероятно, грозные обличения в ереси дошли до Москвы, и в Тобольск пришел указ — отправиться Аввакуму в ссылку на Лену.

Вместе с тем и другое печальное известие дошло до него: оба брата его, бывшие на верху у царицы, умерли во время свирепствовавшего тогда мора.

Едва доехал протопоп до Енисейска, как пришел новый указ, причислявший Аввакума к полку Афанасия Пашкова, который отправлялся на Амур в «Дауры» для отыскания удобных мест к поселению и постройки на них крепостей.

Начались опять скитания Аввакума по сибирским рекам на дощаниках.

Много пришлось вытерпеть протопопу на этом длинном, ужасном пути.

Так изображает Аввакум ту суровую природу, среди которой теперь ему пришлось ехать:

«О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя; утес каменный, яко стена стоит и поглядеть — заломя голову!» На реке Тунгуске Аввакумов дощаник во время бури едва было не затонул — насилу спаслись, а на другом дощанике двух людей сорвало в воду.

Чем дальше подвигались, тем больше увеличивались беды. Запасы истощились, начался голод. Люди начали умирать голодной смертью. Скитаясь по полям и лесам, копали корни и собирали траву, а зимой питались сосновой корой... «а иное кобылятины Бог даст, и кости от волков, пораженных зверей, — что волк не доест, то мы доедим. А иное и самих озябших ели волков и лисиц и, что получим — всякую скверну... И сам я, грешный, волею и неволею, причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясом».

К этим бедам присоединились еще притеснения от Пашкова.

Это был человек жестокий, необузданный, привыкший чувствовать себя полновластным хозяином среди подчиненных. «Суров человек», говорил о нем Аввакум: «беспрестанно людей жжет и мучит, и бьет». «Нравом озорник великой, писал о Пашкове в своей челобитной на него царю архиепископ Тобольский Симеон: бил попа (Иакова) на смерть своими руками, так что тот, после этого, лежал при смерти недель шесть, — едва ожил... и к такому озорнику попов и диаконов посылать не смею».

К такому-то самодуру и попал в руки Аввакум. Пашков не щадил людей, потчевал их кнутами и гнул по-своему. Упрямый и неугомонный протопоп восставал против таких действий воеводы, обличая его поступки. Нашла коса на камень. Один был непреклонен по своей внутренней силе духа, другой был — самодур, не терпящий возражений.

«Десять лет, — говорит Аввакум, — он меня мучил, или я его — не знаю: Бог разберет в день века»!

Пашков начал смирять непокорного протопопа, заставив его работать наравне с казаками. «Поесть было неколи, нежели спать. Лето целое мучился. От водяныя тяготы люди изгибали, а у меня ноги и живот синь был... Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокия, — огонь да встряска, — люди голодные: лишо станут мучить, — ано и умереть! Ох, времени тому»!

Однажды отряд Пашкова встретился с другими пловцами; в числе последних были две вдовы, — одной 60 лет, а другой больше. Они плыли в монастырь для пострижения. Но Пашков стал ворчать и захотел их выдать замуж.

Аввакум выступил с обличением против Пашкова. «И чем бы ему, послушав меня, вдов отпустить, он вздумал мучить меня осердясь». Кончилось дикой расправой. Пашков бил Аввакума по щекам и голове, сбил его с ног, бил чеканом по спине и, раздевши, дал по спине семьдесят два удара кнутом. Потом били его по бокам, сковали руки и ноги и засадили на воеводский дощаник. Была осень, — всю дорогу на Аввакума лил дождь. Когда добрались до остановки, прото¬попа кинули в тюрьму. «Сидел до Филиппова поста в студеной башне: там зима в те поры живет, да Бог греет и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было: а их скуфьею бил... Все на брюхе лежал: спина гнила, блох да вшей было много».

Однако, суровый и закаленный судьбою протопоп не сдался. «Хотел на Пашкова кричать: прости! да сила Божия возбранила, — велено терпеть». Пашков отнял у Аввакума всю рухлядь, какая еще у него сохранилась, и отобрал все съестные запасы.

Пристроив ребятишек на двух кляч, данных ему Пашковым, Аввакум с женою пошли пешком за отрядом. «Страна варварская; иноземцы немирные: отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет, бредет, да и повалится, — скользко гораздо... На меня бедная пеняет, говоря: долго ли муки сии, протопоп, будут? и я говорю: Марковна, до самыя смерти! — Она же, вздохня, отвечала: добро, Петрович, ино еще побредем».

Притеснения Пашкова дошли до того, что он не дал ни мира, ни масла Аввакуму, когда у последнего родилась дочь.

Иногда не позволял причащать умирающих людей. «Пречистыя тайны у меня отнял и держал у себя в коробке».

Однажды сын Пашкова, Еремей, вздумал было заступиться за протопопа; взбешенный отец три раза стрелял в него из пищали, да все разы получилась осечка.

Стойкость Аввакума, его непреклонность и мужество иногда подчиняли ему даже упорного Пашкова. «Сел (однажды) Пашков на стул, шпагою подперся, задумался и плакать стал; а сам говорит: согрешил окаянной, — пролил кровь неповинну! напрасно протопопа бил: за то меня наказует Бог! Чудно, чудно»!.. «Я паки Свету-Богородице докучать: Владычице, уйми дурака того! Так Она — надежда, уняла: стал по мне тужить».

Но это были минутные состояния, а всегда Пашков был жесток до протопопа. За то жена и сноха воеводы весьма чтили строгого ревнителя древнеправославной веры и поддерживали его во время тягостной жизни в Даурии. Тяжелое положение под властью Пашкова роднило их с Аввакумом, они сочувствовали ему и тихонько от воеводы помогали.

«Иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, сколько найдется, — четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и полпудика накопит и передает, — а иногда у куров из корыта корму нагребет. Дочь моя, бедная горемыка, Ографена, бродила в тай к ней под окно. И горе, и смех! — иногда ребенка погонят от окна; без ведома боярынина, а иногда многонько притащит».

Даже среди казаков распространилось уважение к Аввакуму, так что и в далекой суровой Сибири он сумел завоевать себе симпатии среди окружавших его.

И здесь звучала его проповедь о благочестии и старой вере.

Шесть лет жил он среди таких ужасных невзгод, нисколько не поколебавшись в своих убеждениях и не поступившись ничем из своих идей.

В это время в Москве произошли важные перемены. Своими строгими мерами и самостоятельностью, а также гордым обращением с боярами, патриарх Никон давно уже возбудил неудовольствие не только среди духовенства и ревнителей старины, но и среди бояр нового направления. Давно уже велись против него интриги, наговаривали на него царю. Государь действительно охладел к своему собинному другу и даже перестал бывать за патриаршими службами и приглашать к себе во дворец к парадным обедам.

Патриарх, окруженный доселе вниманием и любовью царя, не стерпел такого оскорбительного к себе отношения.

11 июля 1658 г. он в Успенском соборе отказался от патриаршества и удалился в Воскресенский монастырь, несмотря на все увещания народа и посланных от царя бояр.

Враги его, конечно, были очень рады. Но патриарх был еще в силе. Он как будто уже начал идти на уступки и выразил желание вернуться обратно.

Его противники старались как можно больше обострить отношения патриарха и царя. Благодаря их проискам, теперь решено было возвратить из ссылки самых злейших врагов Никона, именно ревнителей старины, томившихся в заточениях.

Таким-то образом, совершенно неожиданно, в 1661 г. вдруг в Даурию пришли указы: один указ сменял с воеводства Пашкова, другой вызывал из ссылки Аввакума в Москву.

Воспрянул духом защитник древнего благочестия. Бодро двинулся он путь, надеясь, что в Москве вернулись к прежнему православию, бросили Никоновы затейки и соблазны. Если снова зовут его вернуться, не воссияла ли там опять старая вера?

Теперь перед радостным взором протопопа тот же путь ему уже не кажется так дик и ужасен, как на пути в ссылку. Пашков, собрав вооруженных людей, уехал вперед.

Через месяц Аввакум собрал всех бывших с Пашковым, старых, больных и негодных, всего 17 человек, — сели в лодку и поплыли, поставя крест на носу.

Уезжая, он выкупил у казаков наушника Пашкова Василия, который ябедничал воеводе на служилых людей, искал даже смерти Аввакума и чуть было не засадил протопопа на кол.

Если бы не Аввакум, его бы убили казаки после отъезда Пашкова.

Но другого такого же приспешника, пашковского казака ни за что не хотели отдать. Со слезали прибежал он к протопопу, прося защиты.

Аввакум спрятал его на дно лодки, поверх накинул постель и велел протопопице с дочерью лечь на него.

Так и спас его от смерти.

Но недолго тешил себя надеждой возвращающийся изгнанник на возобновление древнего благочестия.

Приехав в русские города, он увидел, что благочестие «ничтоже успевает, но паче молва бывает»: по-прежнему служили по новым книгам, оставив старые чины и обряды

.Радужные мечты Аввакума разлетелись, — задумался протопоп.

Бороться ли ему за старую веру, за которую он уже столько выстрадал, или же безмолвно остаться незаметным?

Он не решался вторично подвергнуть жену и детей страшным пыткам, которые им пришлось вытерпеть ради его горячей проповеди.

Видя его задумчивость, протопопица стала его спрашивать о причинах грусти. «Жена! что сотворю? зима еретическая на дворе: говорить ли мне или молчать? Связали вы меня»!

В ответе жены выразились все драгоценные качества сердца русской женщины, вся возвышенность ее души, необыкновенное мужество и самоотверженность. «Господи помилуй! что ты, Петрович, говоришь! Аз тя с детьми благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему! А о нас не тужи: дондеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучит, тогда нас в молитвах своих не забывай! Силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович, — обличай блудню еретическую»!

За такой вдохновляющий ответ Аввакум «бил челом жене своей» и, «отрясши от себя печальную слепоту», начал с новым рвением проповедовать, уча всюду на пути, по городам и весям, обличая «со дерзновением ересь Никонову».

В Москве встретили протопопа ласково. «Яко ангела Божия, прияша мя государь и бояра, — все мне рады!» Набожный царь Алексей Михайлович подошел к Аввакуму под благословение, допустил к руке и спросил: «здорово ли де, протопоп, живешь? еще-де видитца Бог велел!» И после царь часто кланялся протопопу, снимал шапку, подходил благословляться, высовывался к нему из кареты и просил молитв.

Аввакума поставили на монастырском подворье в Кремле, предлагали место, где он хотел, звали было и в царские духовники, обещали даже место на печатном дворе книги править: «и я рад сильно, мне то надобно лучше и духовенства».

Надавали Аввакуму всяких подарков и денег. Но при этом увещевали его молчать и соединиться в вере.

«Аз же сия вся яко уметы вменил, да Христа приобрящу». Впрочем, пока еще протопоп молчал, ходил в церковь и даже «шаловать» было стал, т. е. привыкать к новизнам церковным.

Но в Москве сильна была еще партия консервативная, которой не по душе были новшества Никоновы.

Возвратившийся из ссылки Аввакум был в их глазах окружен ореолом мученичества «за старую веру».

На него теперь смотрели с особенным уважением, и он отселе становится во главе старообрядцев. Нероновский кружок распался. Стефан Вонифатьев, еще в начале гонений Никона, «ослабел» и уже не особенно стоял за правую веру. Теперь по его стопам пошел и Иван Неронов, принявший монашество с именем Григория. Узнав, что восточные патриархи одобряли исправления Никона и даже предали проклятию двуперстие, он не захотел быть «под клятвою вселенских патриархов» и уже не протестовал против Никоновских реформ.

Примеру Неронова последовали и многие его приверженцы, например, боярин Плещеев и другие. Из прежнего распавшегося кружка ревнителей старины выше всех стоял теперь Аввакум. У него появилась масса почитателей и почитательниц.

В числе последних особенно выделялась боярыня Федосья Морозова и сестра ее Евдокия Урусова.

Морозова была молодая, богатая вдова, имела до 8 000 душ крестьян, а число прислуги в ее доме достигало до 200 человек; она была духовная дочь Аввакума, который почти безвыходно жил у нее на дворе.

Морозова была весьма благочестива, раздавала щедро милостыню, привечала у себя нищих и убогих, а плоть свою истязала постом и даже носила власяницу.

Горячие речи Аввакума имели громадное влияние на ее религиозную натуру, и она всей душой предалась служению старой вере.

Возвращение Аввакума в Москву дало повод придти сюда и другим ревнителям старообрядчества. Теперь мы видим в Москве нижегородского старца Авраамия, иноков Корнилия и Трифилия, юродивых Федора и Киприана.

Дьякон Благовещенского собора Федор также стал теперь расколоучителем. Все эти лица, в деле проповеди, усердно стояли за церковную старину.

Писались сочинения в защиту старых обрядов; попы Никита и Лазарь прислали царю о том же челобитную из мест своего заточения.

Особенно же большое влияние имели на народ юродивые. Федор бегал даже за царской каретой и подавал царю челобитные о восстановлении старой веры.

Аввакум с полгода ждал и молчал, да и тоже стал «ворчать» на церковные новизны. Он ходил теперь в ученое общество к Ртищеву «браниться с отступниками» и там много шумел «о вере и законе», так что однажды разошлись «яко пияни», и Аввакум, придя домой, ничего не мог есть.

Деятельность этих «ревнителей древняго благочестия» имела большой успех среди народа. Стали ходить слухи о видениях. Какой-то старец Чудова монастыря, Симеон, видел во сне громадного пестрого змия, который обвился вокруг Грановитой палаты, а голова его была внутри, и он что-то шептал царю на ухо. Это, конечно, никто другой, как Никон, внушивший царю править книги.

Инок Корнилий тоже во сне видел, как в Успенском соборе спорили светлый и темнообразный. У светлого был в руках трехсоставной крест, а у темного двухсоставной. Они долго спорили, наконец темный победил.

В народе началось сильное волнение. Теперь отношения между партиями старого закала и нового направления обострялись все больше и больше. Многие церкви стали пустеть. В самом Успенском соборе спорили как служить: по-новому или по-старому.

Между тем Аввакум составил новую челобитную, новую апологию древнего православия, в которой «многонько-таки написал», и подал ее царю через юродивого Федора.

Дело принимало все более серьезный характер. Решено было снова удалить «благоревностнаго Аввакума». Царь прислал к протопопу боярина Салтыкова сказать: «власти де на тебя жалуются: церкви де ты запустошил: поезжай де в ссылку опять». Теперь главе старообрядчества пришлось отправиться в Пустозерск.

Недолго пожил протопоп на свободе; перед ним снова стояла ужасная жизнь в ссылке. Дрогнуло было сердце его, и из Холмогор он писал челобитную царю, прося смиловаться над ним и детьми. Его друг Неронов также хлопотал за него в Москве, и протопопу позволили остаться в Мезени. Жена и дети опять отправились с ним. По дороге Аввакум не переставал учить «людей Божиих», грозно обличая еретиков «пестробразных зверей».

Полтора года жил Аввакум в Мезени, «словесных рыб промышляя», а потом его снова с двумя сыновьями привезли в Москву. Отсюда отправили «под начал» в Пафнутьевский монастырь.

Сюда являлись разные лица увещать Аввакума. Но среди самих этих миссионеров, очевидно, были сочувствовавшие старине, как например дьякон Козьма. «Козьма мой, не знаю, коего духа человек: въяве уговаривает, а в тай подкрепляет мя, сице говоря: «протопоп! не отступай ты стараго того благочестия; велик ты будешь у Христа человек, как до конца претерпишь! Не гляди на нас, что погибаем мы!».

В то же время на Москве готовились к большому Московскому Собору 1666—1667 г.

Дела раскола, пустующая кафедра московского патриарха и другие церковные нестроения требовали соборного разбирательства.

Сперва в феврале 1666 г. открылся Собор из русских представителей иерархии.

Дошло дело и до расколовождей, которые к этому времени были привезены из мест своего заключения. Привели их на собор к допросу.

Некоторые из ревнителей старины согласились принять Никоновские исправления и принесли раскаяние (например Александр, епископ Вятский, Ефрем Потемкин, иеромонах Сергий, игумен Феоктист и другие). Но стойкий Аввакум, дьякон Федор, поп Лазарь не только остались верны своим взглядам, но Аввакум сам Собор назвал даже неправославным.

На соборе постановили расстричь Аввакума и Федора. Эта церемония была совершена в Успенском соборе.

Того и другого предали проклятию; «а я их проклинал супротив», говорит Аввакум. «Зело было мятежно обедню ту».

В то же время царица, Марья Ильинична, сильно заступалась за протопопа, и по этому поводу у нее было «великое нестроение» с Алексеем Михайловичем. Но царь, очевидно уважая духовный Собор, не решился уже вторично заступиться за Аввакума.

После росстрига отвезли Аввакума в Угрешский монастырь, причем посягнули на чтимую старинным русским человеком святыню — бороду.

«И бороду враги Божии отрезали у меня. Чему быть? волки то есть, не жалеют овец! оборвали собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лбу».

Но личность Аввакума слишком обаятельно действовала на современников.

На Угрешу потянулись посетители к темнице Аввакума. Сам царь, приехав в обитель, походил около протопоповой тюрьмы, хотя и не решился войти. Двум сыновьям Аввакума, Прокопию и Ивану, удалось пробраться к окошку и видеться с отцом. Впрочем, их схватили и повели к допросу, началось даже целое следствие о них, пошли отписи, поруки и т. п. судебная волокита. В конце концов их засадили в Покровский монастырь, и было велено держать их «в монастырских трудах» (!).

Чтобы прервать все сношения Аввакума с его друзьями, его перевели в Пафнутьев монастырь в Боровске с приказом: «посадить в тюрьму... и беречь ево накрепко, с великим опасением, чтобы он с тюрьмы не ушел и дурна никакова над собой не уготовил, а чернил и бумаги ему не давать, как и прочим колодникам»

В первое время этот указ исполнялся так усердно, что келарь не позволил Аввакуму даже в первый день святой Пасхи отворить дверь своей кельи в посидеть на пороге. Но мало-помалу и здесь симпатии стали клониться на сторону несокрушимого борца за «старую веру».

Из Боровска Аввакум в последний раз был отправлен в Москву, чтобы предстать пред лицо Московского Собора 1667 г., на котором присутствовали и восточные патриархи: Макарий Антиохийский и Паисий Александрийский.

17 июня 1667 г. пред лицо Собора был приведен Аввакум, — но все увещания не могли отклонить протопопа от его верований и убеждений, которые он так горячо защищал и за которые так много выстрадал. Отступать было поздно, да и не в характере Аввакума. Когда же патриархи указали ему на то, что вся Палестина, Сирия, Албания, римляне и ляхи крестятся трема перстами, тогда из уст Аввакума вырвался знаменательный ответ; он выражал в себе все те идеи православия на единой Руси, все чаяния старо-русской партии, которыми жили и в которые так искренно верили русские националисты.

«Вселенские учителие! — говорил Аввакум, — Рим давно пал и лежит невосклонно, и ляхи с ним же погибли до конца враги быша христианам. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Махмета, — да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас Божиею благодатиею самодержавство. До Никона отступника в нашей России у благочестивых князей и царей, все было православие чисто и непорочно, и Церковь не мятежна...

И патриарси задумалися, а наши, что волчёнки, вскоча завыли и плевать стали на отцов своих, говоря: глупы де были и несмысленны наши pyccкие святые, и неученые де люди были, — чему им верить! Они де грамоты не умели! О, Боже Святый! Како претерпе святых своих толикая досаждения! Мне бедному горько, а делать нечего стало. Побранил их, колко мог, и последнее слово рекл: чист есмь аз, и прах прилепший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: лучше един, творяй волю Божию, нежели тмы беззаконных!».

Когда же увещания и прения на соборе с Аввакумом приняли шумный характер, Аввакум отошел к двери, лег на пол и иронически сказал: «посидите вы, а я полежу».

Ясно было, как день, что ничем не убедить Аввакума принять новые обряды и книги. Но Аввакум был не единственный. За ним стояла целая партия таких фанатично преданных старообрядчеству людей. Эти люди так упорно стояли за свое credo, что, в лице Аввакума, бросили смело вызов представителям не только русской, но и греческой Церкви.

Произошел окончательный раскол в русской Церкви. Предержащие власти духовные и светские приняли меры к искоренению старообрядчества.

Еще на соборе 1666 г. решено было против несоглашающихся принять новые обряды применять «телесныя озлобления».

Приказывалось попам и поповским старостам доносить о таковых непокорных, а если где найдется хоть какое-нибудь «нестроение и неисправление противу сего соборнаго писания, а нам учинися ведомо, за то им старосте и десятским, быти в церковной казни, без всякия пощады».

На соборе же 1667 г. все непокорные, не приемлющие троеперстия и новых обрядов, подвергались страшному проклятию и в жизни и по смерти.

Таким образом, прибытие восточных патриархов нисколько не улучшило печального нестроения в русской Церкви. Благодаря этому постановлению, русские люди теперь окончательно разделились на ся. Православные стали преследовать старообрядцев, а эти последние, не имея власти и силы платить тем же, начали проклинать своих притеснителей, изменивших, по их мнению, древней вере, отторгнувшихся «отеческаго благочестия и старинных преданий».

Вожди раскола подверглись наказанию первые. Аввакум был сослан в Пустозерск, — туда же были отправлены дьякон Федор, Лазарь и Епифаний, причем двум последним отрезали языки. С этого момента раскол официально признается недозволенным, и начинаются преследования его приверженцев.

Если верить Аввакуму, то в Казани было сожжено 30 человек, в Сибири столько же, во Владимире шестеро, в Боровске 14 человек; а в Нижнем «пресловно бысть; овых еретики зажигают, а инии, распалшеся любовию и плакав о благоверии, не дождався еретическаго осуждения, сами во огонь дерзнувше, да цело и непорочно соблюдут правовеpиe и, сожегше своя телеса, души же в руце Божии предавше, ликовствуют со Христом во веки веков».

Во главе всех этих страдальцев за старые книги и обряды стоял Аввакум. Его засадили в сруб, вкопанный в земле, в котором он сидел около 15 лет под стражей. Аввакум при входе в тюрьму снял с себя одежду и не хотел ничего есть, да «братия уговорили». В такую же тюрьму, отдельно друг от друга, были посажены и его товарищи: Лазарь, Епифаний и Феодор. Они были теперь настоящие «живые мертвецы», в своих земляных темницах. Но Аввакум не упал нисколько духом; страдания еще больше воодушевляли и закаляли его. «Хощу от вас терпеть», — говорил он. «Якоже образ нам даде Христос, терпя от жидов: тако и мы от вас; не стужаем — терпим о Христе до смертнаго часа. Хощу и все даже постраждут, якоже и мы, а мы якоже и Христос от вас, новых жидов». Боярыни Морозова и Урусова были сосланы в Боровск в заточение. В Мезени, из дома жены Аввакума, были никоторые повешены за открытое исповедание раскола.

Два старших сына Аввакума отреклись было от старообрядчества, но не избегли наказания. Их с матерью посадили в земляную тюрьму в Мезени.

Народ смотрел на своих расколовождей, как на истинных мучеников. Стойкость ревнителей древнего благочестия поражающе действовала на русский народ, возбуждала чувства сострадания и удивления, а отсюда и симпатии к проповедываемому ими учению.

«Таков психологический закон, говорит профессор Ивановский. До критической оценки этих страданий, за которые лилась кровь, было далеко, да и не по силам простому русскому человеку; да он, наконец, и не охотник до такого разбирательства; народ, из исторических народов, наиболее консервативный, — он живет простым смыслом, воображением и преданиями; в этом его сильная и слабая сторона.

Аввакум — страдалец за веру; Аввакум достоин поклонения: вот умозаключение русской простоты, прове¬денное в жизнь и дело русским упорством».

Теперь Пустозерск сделался центром раскольнического движения: несмотря ни на что, Аввакуму удавалось писать отсюда, получать письма и руководить старообрядческим движением. Сами стерегшие его стрельцы, очевидно, уважали его, по крайней мере, они оказывали ему иногда содействие (например, в спорах с диаконом Федором). Насколько сильно было тогда волнение народа за старые обряды, видно из того, что Соловецкие иноки с оружием в руках защищали старые книги, и Соловецкий монастырь выдержал восьмилетнюю осаду от царских воевод.

В то время царь Алексей Михайлович умер, и на престол вступил Федор Алексеевич.

Аввакум решил обратиться к нему с воззванием — вернуться к церковной старине. Тон речей, возбужденность настроения, перепутанность и отрывочность мыслей этой челобитной показывают в Аввакуме человека уже почти неспособного владеть собой. Величая царя «блаженным, треблаженным», «дитятком красным церковным», он просил у него защиты себе и своим единомышленникам. «Аще не ты, по Господе Бозе, кто нам поможет?» Потом, вспомнив об умершем царе Алексее Михайловиче, говорит: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, — слышал я от Спаса: то ему за свою правду. Иноземцы что знают? — что велено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали Турку, да и моего Алексея в безумии поддержали, — костельники и шиши антихристовы, прелагатаи богоборцы!»

Это послание Аввакума к царю решило судьбу протопопа. При дворе господствовало теперь польское влияние, и сам царь был ученик киевского монаха Симеона Полоцкого. Прежних друзей Аввакума у престола или уже не было, или они потеряли значение. Патриарх Иоаким был, как и Никон, борец против раскола.

Выступило на сцену уже новое поколение, с новыми идеями и понятиями. Разрыв со стариной почти состоялся. Аввакум, так упрямо восстававший против этих веяний, реформ, общений с иноземцами, да еще поносивший память покойного царя, отца царствующего государя, уже не мог ждать себе сочувствия. «3а великая хулы на царский дом» велено было сжечь Аввакума и заключенных вместе с ним.

1 апреля 1681 года казнь совершилась в Пустозерске; с ним должны были быть сожжены: дьякон Федор, Лазарь, Епифаний и Никифор. На площади поставили сруб из дров.

Собрался народ и сняли шапки... дрова подожгли, замолчали, замолчали все: Аввакум сложил двуперстный крест и начал говорить народу: «Вот будете этим крестом молиться, во век не погибнете, а оставите его, — городок ваш погибнет, песком занесет: а погибнет городок, настанет и свету конец». Огонь охватил казнимых, и один из них закричал, — Аввакум наклонился к нему и стал увещевать... Так и сгорели.

Так окончилась жизнь знаменитого столпа старообрядчества.

#книги

Протопоп Аввакум Петров

Живая лента